Митрополи?т Фили?пп II (в миру - Фёдор Степа?нович Колычёв ; 11 февраля 1507, Москва - 23 декабря 1569, Тверь) - митрополит Московский и всея Руси с 1566 по 1568 год, известный обличением опричных злодейств царя Ивана Грозного.

До избрания на московскую кафедру был игуменом Соловецкого монастыря, где проявил себя как способный руководитель. Из-за несогласия с политикой Ивана Грозного и открытого выступления против опричнины попал в опалу. Решением церковного собора лишён сана и отправлен в ссылку в тверской Отроч Успенский монастырь, где был убит Малютой Скуратовым.

В 1652 году по инициативе патриарха Никона мощи Филиппа были перенесены в Москву. Он был прославлен для всероссийского почитания как святитель Филипп Московский . Память совершается 9 января, 3 июля и 5 октября (по юлианскому календарю).

Жизнеописание

Мирская жизнь. 1507-1537 годы

Родился Фёдор 11 февраля 1507 года. Он принадлежал к младшей ветви боярского рода Колычёвых. Его отец Степан Иванович (по прозванию Стенстур, дядька младшего сына великого князя Василия III - угличского князя Юрия ) готовил сына к государевой службе, мать Варвара (в иночестве Варсонофия) воспитывала его в духе христианского благочестия. Фёдор обучался грамоте по книгам Священного Писания, а также владению оружием, верховой езде и другим воинским навыкам. До 30 лет он находился при великокняжеском дворе Василия III, снискав симпатии молодого Ивана IV (по другой версии Фёдор был взят на службу в возрасте 26 лет уже после смерти великого князя Василия ко двору его сына Ивана, находившегося под опекой боярской комиссии ).

В 1537 году родственники Фёдора встали на сторону старицкого князя Андрея Ивановича, поднявшего в Новгороде бунт против Елены Глинской. Род Колычевых подвергся опале: дядя Фёдора, Иван Умной-Колычев, попал в тюрьму, его троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович были биты кнутом и казнены. После этого Фёдор тайно покинул Москву.

Уход из Москвы мог быть вызван опасением за жизнь, но его житие (составленное в конце XVI века) придаёт бегству мотив религиозного прозрения:

К 30 годам Фёдор ещё не был женат. Это может свидетельствовать о том, что он и ранее имел склонность к монашеству, а сложная жизненная ситуация только ускорила принятие решения уйти от мира.

Соловецкий монастырь. 1538-1565 годы

Не попрощавшись с родными, в одежде простолюдина, Фёдор ушёл из Москвы и направился на север. Год он служил пастухом у крестьянина Субботы в деревне Хижи у Онежского озера. Затем перебрался на Соловецкие острова в Соловецкий монастырь, где был принят послушником. После полутора лет послушания игумен Алексий (Юренев) постриг его в монашество с именем Филипп. Духовным наставником Филиппа стал старец Иона Шамин, ученик преподобного Александра Свирского.

В 1548 году соловецкий игумен Алексий по старости сложил с себя сан, предложив монастырскому собору в качестве своего преемника Филиппа, который к этому времени прожил в монастыре около 8 лет. Решением собора Филипп был избран игуменом и возведён в сан новгородским архиепископом Феодосием. При нём монастырь следовал общежительному уставу. Филипп проявил себя как грамотный хозяйственный администратор: утроил сеть каналов между многочисленными озёрами на острове, поставил на них мельницы, на островах и в поморских вотчинах возвёл новые хозяйственные и промышленные сооружения, ввёл механические усовершенствования в монастырские промыслы. При нём Соловецкий монастырь стал промышленным и культурным центром Северного Поморья. Активно развивалось и церковное строительство: были построены Успенский и Преображенский соборы, Филипп завёл в монастыре колокола вместо бил и клепал, воздвиг для братии двух- и трёхэтажные кельи и больницу.

Много было сделано Филиппом по увековечиванию памяти основателей монастыря преподобных Зосимы и Савватия. Он перенёс в Преображенский собор монастыря мощи этих святых. Также Филипп начал собирать реликвии, связанные с преподобными: им был найден образ Божией Матери Одигитрии, принесённый на остров Савватием, а также каменный крест, стоявший перед его кельей. Из реликвий Зосимы он нашёл его Псалтырь и ризы, в которые соловецкие игумены с тех пор облачаются за богослужением в дни памяти этого святого. В период игуменства Филипп часто удалялся в пустынь (впоследствии она получила название Филипповской ) в двух верстах от монастыря, где проводил время в молитвах. По преданию, там ему явился Иисус в терновом венце и следами истязаний. На месте явления забил родник, над которым Филипп поставил часовню.

В период игуменства Филиппа заметно увечились пожертвования в Соловецкий монастырь от царя и частных лиц. В 1548 году Иван IV пожаловал монастырю волость Колежму с солеварнями, угодьями и всеми оброками, остров на реке Суме с тремя дворами, в 1550 году река Сорока (рукав реки Выг со множеством островов) с оброками. Также в монастырь регулярно присылалась драгоценная церковная утварь. В 1548 году царской грамотой монастырю было разрешено вести беспошлинную торговлю солью на 10 тыс. пудов в год (в 1542 году такое право было только на 6 тыс. пудов), в 1551 году Иван IV подтвердил это право, а в 1555 году по неизвестной причине монастырь лишился прав беспошлинной торговли не только солью, но и другими товарами. Взамен монастырь получил ряд деревень на реке Суме и многочисленные солеварни на морском берегу. Все они были обложены оброком в пользу царской казны, но в 1556 году по челобитной Филиппа царь освободил их от оброка.

Игумен Филипп был участником Стоглавого собора 1551 года, стал вновь лично известен царю (на момент, когда Филипп покинул Москву, Ивану IV было 8 лет), получил от него после Собора богатое церковное облачение и подтверждение монастырских налоговых льгот. Под присмотр Филиппа в 1554 году на Соловки был сослан троицкий игумен Артемий, лидер партии нестяжателей. Соборная грамота предписывала Филиппу «поучать еретика от Божественного Писания о всех полезных к его обращению ». В 1560 году в монастырь Филиппа был заточён видный деятель «Избранной Рады» Сильвестр.

В период игуменства на Соловках у Филиппа произошёл конфликт с соловецким старцем Зосимой. Сам «обыскной список» на Филиппа не известен. Сохранилась грамота митрополита Московского Макария новгородскому архиепископу Пимену, в которой сообщается, что церковным собором в 1555 году это дело было рассмотрено и установлено: «игумен Филипп прав, а старец Зосима виноват. И ты б того игумена благословил и игуменити в Соловетцком монастыре велел по старине, и в монастырь его отпустил. А вперед бы еси в том Соловетцком монастыре тому старцу Зосиме жити не велел, а послал бы еси его в ыной в которой монастырь и велел его дати доброму старцу под начало ».

Митрополит Московский и всея Руси. 1566-1568 годы

После того, как кандидат в московские митрополиты казанский архиепископ Герман, выразивший несогласие с политикой Ивана Грозного, попал в опалу, занять престол Московской митрополии предложили соловецкому игумену Филиппу. Иван IV вызвал его в Москву, и на соборе епископов 20 июля 1566 года ему было предложено принять митрополичий сан. Перед тем, как дать согласие, Филипп поставил условием уничтожение опричнины:

Царь не согласился, доказывал необходимость данного института. Филипп возразил, но, устав от спора, царь велел ему умолкнуть. Церковные иерархи по указанию Ивана смогли уговорить Филиппа уступить царю. Он перед собором дал своё согласие на избрание, был составлен соборный приговор, в котором Филипп «дал своё слово архиепископам и епископам, что он по царскому слову и по их благословлению соглашается стать на митрополию, что в опричину и в царский домовый обиход ему не вступаться, а по поставлении из-за опричины и царского домового обихода митрополии не оставлять ». 25 июля 1566 года собором всех русских епископов он был хиротонисан в митрополита Московского и всея Руси.

Первые полтора года святительства Филиппа были спокойными. Г. П. Федотов отмечает, что в этот период «мы не слышим о казнях в Москве. Конечно, разрушительное учреждение продолжало действовать… но наверху, в непосредственной близости к царю отдыхали от крови ». По этой причине Филипп не требовал от царя отмены опричнины, однако был ходатаем перед Иваном за опальных (печаловался), пытался своими наставлениями смягчить его свирепость. Крайне мало известно об административной деятельности Филиппа как митрополита Московского. Известно, что он подражал митрополиту Макарию, управляя не только Московской епархией, но всей Русской церковью. Он поставлял епископов во все епархии, наблюдал за их деятельностью, увещевал посланиями, но не имел права суда над ними, так как это была прерогатива церковного собора. В Москве Филипп построил церковь святых Зосимы и Савватия, способствовал развитию книгопечатания. Старицкий князь Владимир Андреевич освободил от пошлин и кормов все митрополичьи села и монастыри в своём уезде, а также предоставил ему право суда: «А судит их отец наш Филипп митрополит всея Русии, или его бояре ».

Противостояние с царём. 1568 год

Вернувшись зимой 1568 года из первого ливонского похода, царь начал новую волну террора. Причиной послужили перехваченные письма к московским боярам польского короля Сигизмунда и гетмана Ходкевича с предложением перейти в Литву. Начались массовые казни. Первым пострадал боярин Иван Челядин с семьёй, а затем по его изменническому делу погибли князья И. А. Куракин-Булгаков, Д. Ряполовский, трое князей Ростовских, принявшие монашество князья Щёнятев и Турунтай-Пронский.

События в 1568 году переросли в открытый конфликт между царём и духовной властью. Филипп активно выступил против опричного террора. Сначала он пытался остановить беззакония в беседах наедине с царём, просил за опальных, но Иван Грозный стал избегать встреч с митрополитом. Тогда, по словам Андрея Курбского, Филипп «начал первее молити благовременно, яко апостол великий рече, и безвременно належат и; потом претити страшным судом Христовым, заклинающе по данной ему от Бога епископской власти ».

Первое открытое столкновение митрополита с царём произошло 22 марта 1568 года в Успенском соборе Кремля. Новгородский летописец сообщил об этом кратко: «Лета 7076 марта в 22 учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовати опришнине ». Подробности этого известны по житию Филиппа и рассказам иностранных наёмников на русской службе. Иван вместе с опричниками пришёл на богослужение в чёрных ризах и высоких монашеских шапках, а после литургии подошёл к Филиппу за благословением. Митрополит сделал вид, что не замечает царя, и только после просьбы бояр благословить Ивана обратился к нему с обличительной речью:

Царь после речи митрополита вскипел гневом, «ударил своим жезлом оземь и сказал: „Я был слишком милостив к тебе, митрополит, к твоим сообщникам в моей стране, но я заставлю вас жаловаться“ ». О попытках Филиппа увещевать царя пишет и Генрих Штаден.

На следующий день начались новые казни, погиб князь Василий Пронский. Бояр и служилых людей митрополичьего двора подвергли пыткам с целью выбить показания о замыслах Филиппа против царя. На самого Филиппа, по свидетельству Н. М. Карамзина, царь не решился поднять руку по причине его всенародного почитания. В знак протеста Филипп покинул свою резиденцию в Кремле, переехав в один из московских монастырей.

28 июля Филипп служил в Новодевичьем монастыре. После крестного хода по стенам монастыря он остановился у Святых врат обители и должен был читать Евангелие. Оглянувшись, он увидел одного из опричников в тафье , в то время как во время чтения Евангелия принято стоять с непокрытой головой. Митрополит сделал царю замечание: «так ли подобает благочестивому агарянский закон держать? » , но опричник быстро снял тафью, и никто не выдал его. Иван разгневался на святителя, назвал его лжецом, мятежником, злодеем. После этого случая царь начал подготовку церковного суда над Филиппом, чтобы каноническим путём избавиться от неугодного ему иерарха.

Суд и изгнание

По указанию Ивана IV в Соловецкий монастырь была направлена следственная комиссия для сбора обличительного материала против митрополита Филиппа. В её состав вошли суздальский епископ Пафнутий, боярин Василий Темкин-Ростовский, архимандрит Андроникова монастыря Феодосий и дьяк Дмитрий Пивов. Комиссия, чтобы добиться от монахов свидетельств против Филиппа, действовала угрозами и подкупом (соловецкому игумену Паисию был обещан епископский сан); однако составленное обвинение было столь сомнительным, что епископ Пафнутий даже отказался его подписать.

В ноябре 1568 года в Успенском соборе Кремля состоялся церковный суд, главным обвинителем Филиппа стал новгородский архиепископ Пимен. Неизвестно о чём свидетельствовали соловецкие монахи , вероятно это были типичные для того времени обвинения в колдовстве , а также проступки церковного характера в бытность его соловецким игуменом.

На суде Пимен вместе с другими обвинителями сказал Филиппу «Како царя утвержает, самому же неистовая творящу » и в ответ услышал: «И тщишися чужий престол восхитити, но и своего помале извержен будеши ». Во время собора Филипп, не дожидаясь приговора, обратился к архиереям со словами: «Лучше мне принять безвинно мучение и смерть, нежели быть митрополитом при таких мучительствах и беззакониях! Я творю тебе угодное. Вот мой жезл, белый клобук, мантия! Я более не митрополит ». 4 ноября собор епископов лишил Филиппа митрополичьего сана: «на Москве месяца ноября в 4 день Филиппа митрополита из святительского сана свергоша ». Однако царь не дал Филиппу уйти, повелев как митрополиту в день архангела Михаила возглавить богослужение в Успенском соборе.

8 ноября 1568 года любимец царя Фёдор Басманов во время службы в храме Успения в Кремле объявил митрополиту о лишении его сана.

Опричники сняли с Филиппа святительское облачение, одели в разодранную монашескую рясу и изгнали «из церкви яко злодея и посадиша на дровни, везуще вне града ругающеся… и метлами биюще ». Филиппа поместили под арест в Богоявленский монастырь. И. Таубе и Э. Крузе сообщают, что царь «Через несколько дней вздумал убить его и сжечь, но духовенство упросило великого князя даровать ему жизнь и выдавать ему ежедневно 4 алтына ». Намерение казнить Филиппа через сожжение свидетельствует, по мнению Г. П. Федотова, о факте обвинения митрополита в колдовстве, что установить затруднительно, так как приговор собора не сохранился. Ходили слухи, что царь хотел затравить Филиппа медведем, и о его чудесном спасении от разъярённого зверя.

Спустя несколько дней святителя Филиппа привезли слушать окончательный приговор, которым его осудили на вечное заключение. По указанию царя ноги митрополита были забиты в деревянные колодки, руки заковали в железные кандалы. Его посадили в монастыре Николы Старого, затем морили голодом. Историк Н. И. Костомаров сообщает, что царь, казнив племянника святителя, прислал ему его голову, зашитую в кожаный мешок, со словами: «Вот твой сродник, не помогли ему твои чары ».

Смерть. 1569 год

Вскоре Филипп был сослан в отдалённый Отроч Успенский монастырь в Твери, а Иван IV казнил ещё ряд Колычевых. Во время новгородского похода в 1569 году царь направил в монастырь к Филиппу Малюту Скуратова попросить благословения на поход. По сообщению жития, 23 декабря Малюта задушил святителя Филиппа:

Возможно, на убийство опального Филиппа имелось тайное указание царя, так как Скуратов не мог самостоятельно решиться на убийство известного церковного деятеля и остаться безнаказанным. По мнению профессора Р. Г. Скрынникова, убийство было совершено с согласия царя. Монахам Малюта сказал, что Филипп умер от духоты в келье. Тело святителя погребли за алтарём монастырского собора.

Версия об убийстве митрополита Филиппа Малютой Скуратовым является традиционной в историографии, её разделяют как историки XIX века: Н. М. Карамзин , С. М. Соловьёв , Н. И. Костомаров , так и XX века: Г. П. Федотов, Р. Г. Скрынников , а также богословы и церковные историки такие, как митрополит Макарий (Булгаков) , А. В. Карташёв. Сторонники канонизации Ивана Грозного пытаются доказать необоснованность данной версии , но их мнение не находит поддержки.

Почитание и канонизация

Почитание в Соловецком монастыре

В 1591 году, по просьбе братии Соловецкого монастыря, мощи Филиппа были доставлены из Отроча монастыря и захоронены под папертью придела святых Зосимы и Савватия Спасо-Преображенского собора. В конце XVI века было составлено первое житие Филиппа и начинается его местное почитание как святого с днём памяти 9 января. Концом XVI века датируют самое раннее иконописное изображение святителя - икона Богоматерь Боголюбская, написанная Истомой Савиным. Филипп изображён припадающим к Богородице вместе со святителями Алексием, Киприаном и Стефаном.

В описи Соловецкого монастыря за 1632 год приводится описание гробницы святителя: «на гробнице образ пядница на золоте Филип митрополит, а во облаце Спас ». Начинают записываться первые сообщения о чудесах по молитвам к святителю Филиппу. Патриарх Иоасаф I (постриженник Соловецкого монастыря) в 1636 году включает в минею текст службы святителю Филиппу и устанавливает ему, по мнению ряда исследователей, общецерковную память. Однако Е. Е. Голубинский считает, что общецерковное почитание Филиппа началось только после перенесения его мощей в Москву. В описи монастыря за 1645 года упоминается уже первый шитый покров с изображением митрополита Филиппа, по его краю был вышит тропарь святому.

29 апреля 1646 года игумену Соловецкой обители Илии были посланы грамоты царя Алексея Михайловича и патриарха Иосифа с указанием извлечь мощи святителя Филиппа из земли, переложить в раку, надеть на них при необходимости новое облачение и поставить в Спасо-Преображенском соборе монастыря. В 1650 году стольник Иван Иванович Колычёв пожертвовал в Соловецкий монастырь покров на раку святителя, который является самым ранним из подобных сохранившихся произведений с изображением Филиппа.

Перенесение мощей в Москву

В 1652 году царь Алексей Михайлович по инициативе Новгородского митрополита Никона и по согласованию с патриархом Иосифом решил перенести мощи святителя в Москву. 11 марта в Соловецкий монастырь было отправлено посольство из духовных и светских лиц во главе с Никоном, которое 3 июня прибыло на Соловки. После трёхдневного поста за литургией в Спасо-Преображенском соборе Никон перед ракой с мощами прочёл грамоту царя, адресованную святителю:

По просьбе монастырской братии Никон оставил в монастыре часть святых мощей, а остальные переложил в привезённую с собой раку и начал с ними обратное путешествие в Москву. По дороге Никон письмами информировал царя о своём передвижении, на всех остановках мощи вносили в храмы и при большом стечении народа совершали перед ними молебны. 9 июля 1652 года мощи были торжественно принесены в Москву. Их встречали крестным ходом с участием царя и церковных иерархов, на месте встречи впоследствии был воздвигнут храм святого Филиппа в Мещанской слободе. Царь восторженно описал встречу святыни в своём письме к князю Н. И. Одоевскому:

19 июля 1652 года мощи были положены в серебряную раку в Успенском соборе около иконостаса. Позднее рака была покрыта серебряной доской, которая была утрачена при захвате Москвы войсками Наполеона. Из серебра, отбитого у французов М. И. Кутузовым, 52 фунта (21,3 кг) было использовано на возобновление раки митрополита Филиппа.

Храмы и часовни

Первая церковь во имя святителя Филиппа была построена в 1677 году в Мещанской слободе на месте встречи царём его мощей. Изначально постройка была деревянной, в 1691 году церковь перестроили в камне, а в 1777-1788 годы здание было перестроено архитектором Матвеем Казаковым и стало одним лучших образцов московского классицизма.

После прославления святителя церкви и часовни в его имя начали строиться в монастырях (Филипповская церковь в Валдайском Иверском монастыре, середина XVII века; Филипповская часовня и церковь в Соловецком монастыре, конец XVII века) и в различных городах страны. В Москве в 1856 году потомки боярского рода Колычёвых бароны Боде-Колычёвы построили у себя в усадьбе домовую церковь во имя святителя, в которую собрали древние иконы.

Гимнография

Впервые церковная служба святителю Филиппу была напечатана в Минее в 1636 году при патриархе Иоасафе I. При изучении её текста исследователями был сделан вывод, что она была составлена на несколько десятилетий раньше этой даты. В тексте упоминаются мощи Филиппа и угроза «агарянского» нападения, что позволяет датировать её 1591-92 годами, когда из Твери на Соловки были перенесены останки святителя, а Московское царство подвергалось набегам крымских татар. Местом составления службы считают Соловецкий монастырь, а возможным автором - игумена Иакова (1581-1597 годы), ученика митрополита Филиппа. Для печати служба была видоизменена, в частности добавлено молитвенное прошение о граде Москве.

Акафист святителю Филиппу был составлен митрополитом Новосибирским Варфоломеем (Городцевым) в период его заключения в Соловецком лагере. Сохранился машинописный текст акафиста с указанием, что он был одобрен Собором православных епископов в Соловецком монастыре в 1926 году.

Литературная деятельность

К литературному наследию митрополита Филиппа относятся его грамоты, которые он писал как церковный иерарх. Сохранились :

В период его игуменства (1553 год) им был составлен устав «Устав о монастырском платье » («по скольку кто из братии должен иметь в келий одежды и обуви »), направленный на обеспечение благочиния в монастыре. О литературном и ораторском таланте Филиппа свидетельствуют, приводимые в его житии, обличительные речи против Ивана Грозного. По мнению исследователей они основаны на подлинных речах Филиппа, в которых он для предания им ярких образов использовал цитаты из популярного на Руси «Поучения» Агапита (византийский памятник, известный в русском переводе с XIV века).

Источники и историография

Основным источником сведений о жизни митрополита Филиппа является его житие, написанное между 1591-1598 годами в Соловецком монастыре. Согласно предисловию к житию, в его основу легли устные рассказы очевидцев. По мнению исследователей, в нём достоверно изложены фактические сведения об избрании Филиппа на митрополию и о его последующей трагической судьбе.

К прочим историческим свидетельствам относятся:

Летописные материалы рассказы современников

• «История о великом князе Московском » князя Андрея Курбского;
• «Послание к герцогу Кетлеру » лифляндских наёмников И. Таубе и Э. Крузе;
• «Записки о Московии » Генриха Штадена.

Наиболее дискуссионным вопросом является история убийства Филиппа Малютой Скуратовым. Мазуринский летописец сообщает: «7078 (1570) Того же году преставление иже во святых отца нашего Филиппа, митрополита московского и всеа Русии, чюдотворца, новаго исповедника, в царство царя Ивана Васильевича всеа Русии пострада и конец от жития сего прият от Малюты Скуратова во изгнании во Твери в монастыре нарицаемом Остроческом… ». Поскольку Филипп назван в тексте святым, это свидетельствует о позднем внесении записи летописцем на основе более ранних сообщений.

Князь Андрей Курбский во время смерти Филиппа находился в Литовском княжестве и поэтому описывал события по сообщениям третьих лиц, не делая однозначных утверждений о причинах смерти Филиппа, хотя и связывает её с Иваном Грозным: «…некоторые говорят, что по повелению царя епископ был удавлен в том монастыре одним лютым и бесчеловечным кромешником, а другие говорят, что в любимом царем городе, называемом Слободой (Александровой), который кровью христианской наполнен, епископ был сожжён на горячих углях ».

Лифляндцы И. Таубе и Э. Крузе находились в описываемый ими период при дворе царя Ивана IV, но, будучи иноверцами, не могли лично наблюдать ряд событий (в частности, при столкновениях царя и митрополита во время богослужений). О смерти Филиппа они пишут следующее: «приказал он своему высшему боярину или палачу Малюте Скуратову задушить его веревкой и бросить в воду, в Волгу ». Генрих Штаден, бывший одним из опричников, пишет только о заключении Филиппа «добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных, очень тяжелых цепях », а описывая поход Ивана IV на Новгород, ничего не сообщает о его убийстве.

Личность митрополита Филиппа рассматривалась всеми крупными историками XIX и XX веков (см. перечень в разделе ). К специальным работам по исследованию жизни митрополита относятся работы Ф. М. Уманца, А. А. Зимина, монография Г. П. Федотова. В 2006 году сотрудником Пушкинского дома И. А. Лобаковой было опубликовано исследование, посвящённое различным спискам жития митрополита Филиппа (определены текстологические связи и индивидуальные стилистические особенности каждого из списков, показана роль Соловецкого монастыря в становлении культа святителя).

В культуре

• В фильме «Иван Грозный» (1944 год) Сергея Эйзенштейна роль митрополита Филиппа играет Андрей Абрикосов. Святитель показан другом детства царя, который в день своей свадьбы разрешает ему принять монашеский постриг. Вернувшийся по указанию царя с Соловков Филипп выступает уже как противник Ивана Грозного, попавший под влияние боярского заговора во главе с Ефросиньей Старицкой.
• В фильме «Гроза над Русью» (1992 год) роль Филиппа играет Вацлав Дворжецкий.
• В фильме Павла Лунгина «Царь» (2009), посвящённом противостоянию Ивана Грозного и митрополита Филиппа, в роли святителя снялся Олег Янковский (последняя роль актёра).

Примечания

1. Колычев-Лобан Иван Андреевич
2. ? Филипп II Колычев
3. ? Филипп, митрополит Московский и Всея Руси
4. ? Святитель Филипп (Колычев), митрополит Московский
5. ? // Филипп (Колычёв) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86 томах (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
6. ? Федотов Г. П. Святой Филипп митрополит Московский
7. ? Филипп (в миру Федор Степанович Колычев) // Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896-1918.
8. ? Макарий (Булгаков). История русской церкви
9. Филипповская пустынь
10. Досифей (Немчинов), архимандрит. Летописец Соловецкий на четыре столетия от основания монастыря. М., 1847. С. 25-26
11. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Академии наук. СПб., 1836. Т.1. С. 249-255. № 239
12. ? Макарий (Веретенников). Грамота святителя Макария о соловецком игумене Филиппе
13. ? Карамзин Н. М. История государства Российского
14. Отсутствовал тяжело больной Акакий Тверской и недавно умерший епископ Полоцкий
15. ? Костомаров Н. И. Царь Иван Васильевич Грозный
16. Немировский Е. Л. Возникновение книгопечатания в Москве. Иван Федоров. М., 1964. С. 336
17. Перевод: «…начал он его вначале умолять заблаговременно и безвременно, как великий апостол говорил: всё время предупреждать, потом запрещать и страшным судом Христовым заклинать ».
18. Усиление террора. Царь и митрополит // Флоря Б. Н. Иван Грозный
19. Перевод: «22 марта 1568 года в Москве начал митрополит Филипп сориться с государем из-за опричнины ».
20. ? Послание к Готхарду Кеттлеру, герцогу Курляндскому и Семигальскому, Иоанна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал. Книга 8. 1922

Святой Филипп (в миру Феодор) происходил из знатного рода бояр Колычевых. Феодор был первенец боярина и его богобоязненной супруги Варвары. С ранних лет Феодор, по выражению жизнеописателя, с сердечной любовью прилепился к богодухновенным книгам, отличался кротостью и степенностью и чуждался забав. По высокому своему происхождению он часто бывал в царском дворце. Его кротость и благочестие оставили сильное впечатление в душе его сверстника, царя Иоанна.

По примеру своего отца, Феодор начал военную службу, и его ожидало блестящее будущее, но сердце его не лежало к благам мира. Против обычая времени он медлил жениться до 30-летнего возраста. Один раз в церкви, в воскресный день, сильно подействовали на него слова Спасителя: «Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть» (Матф. 4, 24). Услышав в них свое призвание к иночеству, он тайно от всех, в одежде простолюдина, оставил Москву и направился в Соловецкую обитель. Здесь в течении девяти лет он безропотно нес тяжкие труды послушника, работал, как простой селянин, то на огороде, то в кузнице и пекарне. Наконец, по общему желанию братии, был поставлен в пресвитера и игумена.

В этом сане он ревностно заботился о благосостоянии обители в материальном, а больше — в нравственном отношении. Он соединил озера каналами и осушил болотные места для сенокосов, провел дороги в местах прежде непроходимых, завел скотный двор, улучшил соляные варницы, воздвиг два величественных собора — Успенский и Преображенский и другие храмы, устроил больницу, учредил скиты и пустыни для желающих безмолвия и сам по временам удалялся в одно уединенное место, известное в дореволюционное время под именем Филипповой пустыни. Он написал для братии новый устав, в котором начертал образ трудолюбивой жизни, запрещающий праздность.

Игумена Филиппа вызвали в Москву для духовного совета, где при первом же свидании с царем, он узнал, что для него назначена кафедра митрополита. Со слезами он умолял Иоанна: «Не разлучай меня с моей пустыней; не вручай малой ладье бремени великого». Иоанн был непреклонен и поручил архиереям и боярам убедить Филиппа к принятию митрополии. Филипп согласился, но требовал уничтожения опричнины. Архиереи и бояре уговаривали Филиппа не настаивать усиленно на этом требовании из уважения к самодержавию царя и смиренно принять сан. Филипп уступил воле царя, видя в ней Божие избрание.

В первое время святительства Филиппа (1567-1568 гг.) утихли ужасы опричнины, но так было недолго. Опять начались грабежи и убийства мирных граждан. Филипп несколько раз в уединенных беседах с царем старался вразумить его, но видя, что убеждения не помогают, решился действовать открыто.

21 марта (1568 г.) в крестопоклонную неделю, перед началом литургии, митрополит стоял на возвышении посреди храма. Вдруг в церковь входит Иоанн с толпой опричников. Все они и сам царь были в высоких черных шлыках, в черных рясах, из-под которых блестели ножи и кинжалы. Иоанн подошел к святителю со стороны и три раза наклонял свою голову для благословения. Митрополит стоял неподвижно, устремив свой взор на икону Спасителя. Наконец бояре сказали: «Владыка святый! Царь требует твоего благословения». Святитель обернулся к Иоанну, как бы не узнавая его, и сказал: «В этой одежде странной я не узнаю царя православного, не узнаю его и в делах царства. Благочестивый, кому поревновал ты, исказив таким образом твое благолепие? С тех пор, как светит солнце на небе, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали собственную державу... У татар и язычников есть закон и правда, а у нас их нет. Мы, государь, Богу приносим бескровную жертву, а за алтарем льется невинная кровь христиан. Не скорблю о тех, которые, проливая свою невинную кровь, сподобляются доли святых мучеников; о твоей бедной душе страдаю. Хотя и образом Божиим почтен ты, однако ж, смертный человек, и Господь взыщет все от руки твоей».

Иоанн кипел гневом, шептал угрозы, стучал жезлом о плиты помоста. Наконец воскликнул: «Филипп! Или нашей державе ты смеешь противиться? Посмотрим, увидим, велика ли твоя крепость». — «Царь благий, — ответил святитель, — напрасно ты меня устрашаешь. Я пришелец на земле, подвизаясь за истину, и никакие страдания не заставят меня умолкнуть». Страшно раздраженный, Иоанн вышел из церкви, но затаил злобу до времени.

28 июля, в праздник Смоленской иконы Божией Матери, именуемой Одигитрия, святитель Филипп служил в Новодевичьем монастыре и совершал крестный ход вокруг стен монастыря. Там был и царь, окруженный опричниками. Во время чтения Евангелия, святитель заметил опричника, стоявшего позади царя в татарской шапке, и указал на него Иоанну. Но виновный поспешил снять и спрятать шапку. Тогда опричники обвинили митрополита в том, будто он сказал неправду, с целью унизить царя перед народом. Тогда Иоанн велел судить Филиппа. Нашлись клеветники с ложными обвинениями против святителя, которому не дали возможности изобличить их, и он был осужден на лишение кафедры.

8 ноября, в праздник архангела Михаила, святитель в последний раз служил в Успенском соборе; и он так же, как и в день обличения царя Иоанна Грозного, стоял на кафедре. Вдруг отворились церковные двери, вошел боярин Басманов в сопровождении толпы опричников и велел прочесть бумагу, в которой изумленному народу объявляли, что митрополит лишается сана. Тотчас же опричники сорвали со святителя облачение и, одев в оборванную монашескую рясу, вывели его вон из храма, посадили на дровни и с ругательствами повезли в один из московских монастырей. Говорили, что царь хотел было сжечь исповедника Христова на костре и только по просьбе духовенства определили ему пожизненное заточение. В то же время он казнил многих родственников Филиппа. Голову одного из них, особенно любимого Филиппом племянника, Ивана Борисовича Колычева, Грозный послал святителю. С благоговением принял ее святитель Филипп, положил и, земно поклонившись, поцеловал и сказал: «Блажен его же избрал и приял еси Господи»,— и возвратил пославшему. Народ с утра до вечера толпился вокруг обители, желая увидеть хоть тень славного святителя, и рассказывал о нем чудеса. Тогда Иоанн велел перевести его в Тверской Отрочь монастырь.

Год спустя царь со всей дружиной двинулся против Новгорода и Пскова и отправил впереди себя опричника Малюту Скуратова в Отрочь монастырь. Святой Филипп за три дня предсказал о предстоявшей своей кончине и приготовился к ней принятием Святых Таин. Малюта с лицемерным смирением подошел к святителю и просил благословения царю. «Не кощунствуй, — сказал ему святой Филипп, — а делай то, зачем пришел». Малюта бросился на святителя и задушил его. Тотчас же вырыли могилу и опустили в нее священномученика на глазах Малюты (23 декабря 1569 г.) Мощи святителя Филиппа почивали в московском Успенском соборе, который был свидетелем его величайшего подвига.

Из книги Б.Янгфельдта "Язык есть Бог"

Пламенный антиязычник

Иосиф Бродский был еврей — настолько, насколько можно им быть: «Я абсолютно, стопроцентный еврей, то есть, на мой взгляд, быть больше евреем, чем я, нельзя. И мать, и отец, и так далее, и так далее».

Семья была ассимилированной и нерелигиозной, но Бродский рано осознал, что он не русский. При послевоенных, подогреваемых государством антисемитских настроениях евреям трудно было забыть, кто они. «В школе быть „евреем“ означало постоянную готовность защищаться», и Бродскому приходилось «лезть с кулаками». Таким образом, человек был евреем, хотел он этого или нет, что, в свою очередь, привело к идентификации с еврейством.

Одним из первых, с кем Бродский познакомился в Лондоне летом 1972 года, был философ Исайя Берлин — с ним они сразу и навсегда подружились. Берлин, родившийся в 1909 году в Риге, которая входила в состав Российской империи, тоже был евреем. «Когда мы с ним разговаривали, один русский еврей разговаривал с другим» — и это было естественно, считал Берлин, по мнению которого, эта специфически еврейская сообщность была обусловлена исторически как результат нужды «держаться друг за друга»: «Между нами не было никаких помех — я не был англичанином, он не был специфически русским. Было очень ясно — мы одной породы». Между тем Бродский отказывался рассматривать собственные конфликты с властями и свете своего еврейства. «Мои проблемы — от занимаемой мной позиции, не от того, что я еврей», — объяснил он в 1970 году, живя еще в Советском Союзе.

Заявление Бродского, что он «никогда не был более счастлив, чем во время шестидневной войны», звучало не столько декларацией о поддержке еврейского государства, сколько выражением удовлетворения тем, что арабские государства и их покровитель СССР получили по заслугам. Сионистом он не был, и тот факт, что он ни разу не посетил Израиль, несмотря на многочисленные приглашения, вызвал большое раздражение в некоторых еврейских кругах. Но он не давал себя использовать в политических целях, не желал быть зачисленным в определенную категорию. Он не был «еврей Бродский», а стремился определить себя «более точно, чем в терминах расы, веры или национальности»: «Сначала следует попытаться понять, трус ли ты или человек честный или нечестный. Твоя личность не должна зависеть от внешних критериев». Другими словами, он был, по собственному признанию, «плохой еврей», и добавлял: «И я надеюсь, что и плохой русский. Вряд ли я хороший американец. Самое большее, что я могу о себе сказать, это то, что я — я, что я писатель».

Провоцируя тех, кто требовал от него подтверждения собственного еврейства, Бродский говорил, что он чуть ли не больше еврей, чем те, кто, живя в Израиле, блюдут все религиозные ритуалы. На самом деле он предпочитал Бога Ветхого Завета Богу Нового Завета: «идея грандиознее, идея верховного существа, которое не оперирует на основании этических, т. е. человеческих категорий, а исходя из своей собственной воли, которая — произвол, т. е. God is arbitrary ». Однако эта его «еврейскость» была выражением не религиозности, а «чувства высшей справедливости», в которой, в свою очередь, сквозит пристрастие «не столько, может быть, к этосу, сколько к его духовному субпродукту», к деятельности писателя. «… Природа этого ремесла в каком-то смысле делает тебя евреем, еврейство становится следствием». Этим Бродский хотел сказать, что писатели, особенно поэты, всегда «находятся в позиции изоляции в своем обществе» — эхо цветаевского «в сем христианнейшем из миров поэты — жиды».

Бродский ставил Ветхий Завет выше Нового, потому что «метафизический горизонт, или метафизическая интенсивность», в нем куда грандиозней. Но сам он принадлежит, подчеркивал он, традиции, где разница между христианством и иудаизмом не столь велика, как на Западе, и где Новый Завет рассматривается скорее как боковой побег от Ветхого. В Новом Завете ему не нравилось, прежде всего, то, что он называл «торгашеской психологией»: «сделай это — получишь то, да?» Тем не менее его привлекали «некоторые вещи в христианстве». Одна из них — почерпнутое у Ахматовой умение прощать.

Как бы ни воспринимал себя Бродский — как еврея или христианина, — это следует понимать не в догматическом, а в переносном, метафорическом смысле. Был ли он вообще религиозен? На такой вопрос он отвечал неохотно, считая это делом слишком личного характера. Но когда все-таки приходилось определять свою позицию, он всегда высказывался скорее в терминах агностицизма. «Я не то чтобы религиозен, вовсе нет. К счастью это или к несчастью, я не знаю», — объяснил он однажды, а в другой раз ответил на вопрос о своей религиозности еще более неопределенно: «Я не знаю. Иногда — да, иногда — нет». Когда я ему напомнил о том, что на фотографии 1972 года он носит нательный крестик, он сказал:

В те времена я относился к этому несколько более, как вам сказать, систематически. Но это прошло. Это опять-таки связано с Пастернаком, если хотите. После его «Стихов из романа» масса русской интеллигенции, особенно еврейские мальчики, очень воодушевились новозаветными идеями. Отчасти это была форма сопротивления системе, с другой стороны, за этим стоит совершенно феноменальное культурное наследие, с третьей стороны, — чисто религиозный аспект, с которым у меня отношения всегда были в достаточной степени неблагополучными.

Для Бродского, как и для многих других молодых советских людей, христианство предлагало более питательную диету, нежели скудная атеистическая пища, которой кормили в Советском Союзе. «Обычно тот, кто плюет на Бога, / плюет сначала на человека», — писал он в «Речи о пролитом молоке» (1967). «Я христианин, потому что я не варвар» — таков был аргумент, который он часто приводил. Таким образом, он был христианином, потому что отказывался быть безбожником, что предписывалось советскому гражданину. «В одном Бродский остается последовательно нетерпим, почти фанатичен, — констатирует его друг Игорь Ефимов. — Он — пламенный антиязычник». Когда в 1992 году вышел в свет его сборник рождественских стихотворений, Александру Сумеркину он был подарен автором с надписью: «Александру… от христианина-заочника». В надписи на моем экземпляре было еще больше самоиронии: «Христианину от язычника». Я был «христианином», потому что принадлежу христианской цивилизации, отраженной в западной культуре — культуре, по отношению к которой Бродский как бывший гражданин страны, этой цивилизации в течение многих лет лишенной, был «язычником».

Не быть «христианином», по Бродскому, — то же самое, что быть варваром. В рецензии на сборник «Часть речи» Чеслав Милош истолковал мысли Бродского таким образом, что поэт «должен бояться Бога, любить свою страну и свой родной язык, доверяться своей совести, избегать союзов со злом и быть верным традиции. Это — элементарные правила, которые поэт не имеет права забывать или высмеивать, ибо впитывание их есть часть его инициации или, скорее, посвящение в святое ремесло». Милош все правильно понимал. «В общем, мне кажется, моя работа по большому счету есть работа во славу Бога, — объяснил Бродский. — Я не уверен, что Он обращает на нее внимание… что я Ему любопытен… но моя работа по крайней мере не направлена против Него». Бродский был убежден, что литературное творчество «куда больше значит, чем стандартная набожность», так как «мешает вам удержаться в доктрине, в той или иной религиозной системе». Как пример он приводил «Божественную комедию» Данте, которая «куда интереснее, чем то же самое у отцов церкви»: «…Когда вы пишете стихотворение, вы очень часто чувствуете, что вы можете выйти за пределы религиозной доктрины: метафизический радиус расширяется или удлиняется». Когда американский поэт Энтони Хект спросил Бродского: «Не кажется ли вам, Иосиф, что наш труд — это в конечном итоге элементарное желание толковать Библию?» — тот согласился сразу.

Возможность переложения Библии в поэзию обсуждалась Бродским и Ахматовой.

Мы в тот период как раз обсуждали идею переложения Псалмов и вообще всей Библии на стихи. Возникла такая мысль, что хорошо бы все эти библейские истории переложить доступным широкому читателю стихом. И мы обсуждали — стоит это делать или же не стоит. И если стоит, то как именно это делать. И кто бы мог это сделать лучше всех, чтобы получилось не хуже, чем у Пастернака…

Ахматова еще в двадцатые годы написала три коротеньких стихотворения на темы из Ветхого Завета («Рахиль», «Лотова жена» и «Мелхола»), а Бродский начал свою работу весной 1963 года, когда впервые читал Ветхий Завет. Через несколько дней он начал писать поэму «Исаак и Авраам», не совсем понимая, «о чем» он пытался сказать.

Импульсом послужила в первую очередь Книга Бытия, но и висящая в Эрмитаже картина Рембрандта «Жертвоприношение Авраама». Другим источником вдохновения стали прочитанные в то время книги: «Страх и трепет» Кьеркегора с ее рассуждениями на тему самоотречения Авраама, и «Киркегард и экзистенциальная философия» Шестова. Поэма «Исаак и Авраам» является на самом деле поэтическим развертыванием концепции Кьеркегора с ее тремя стадиями (эстетической, этической и религиозной) и толкованием отчаяния как основы человеческого существования. Но поэма не «религиозная» в том смысле, что автор отождествляет себя с ветхозаветной (еврейской) тематикой; по словам Лосева, она стала «инструментом формирования собственной экзистенциальной философии, самоидентификации» для человека, «обреченного на непрестанные и мучительные духовные поиски».

Через десять лет после «Исаака и Авраама» Бродский написал «Сретенье» (1972) — несомненно, наиболее совершенное из всего, написанного им на библейские темы. И в этот раз одним из источников вдохновения послужила картина Рембрандта «Симеон во Храме», которую Бродский знал по репродукциям. Праведный Симеон узнал от Святого Духа, что не умрет, пока не увидит обещанного Мессию. Суть истории, изложенной в Евангелии от Луки, состоит в том, что Младенца приносят во Храм на сороковой день после рождения и Симеон, которого туда повел Святой Дух, берет Младенца на руки и говорит: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицом всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля».

Описанное в Евангелии — и в стихотворении — это переход от Ветхого Завета в Новый, пограничная зона между иудаизмом и христианством. Стихотворение было задумано, рассказывал мне Бродский, частично как попытка дополнить живаговский цикл Пастернака, в котором этого праздника нет; но оно обладало и автобиографическим подтекстом, так как его сын родился на Сретенье. Еще важнее, однако, тот факт, что на этот день, 15 февраля по православному календарю, приходились именины Анны Ахматовой (День Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы). Стихотворение посвящено Ахматовой, и неслучайно: оно — реплика в постоянно длящемся между ними диалоге, который теперь, после ее смерти, Бродский вел с той частью его самого, которую занимала она.

Несмотря на неопределенность Бродского в вопросах веры, «Сретенье» пронизано сильным метафизическим чувством, определенным Элиотом как «сплав мысли и поэзии при очень высокой температуре». Нет «христианского искусства, так же как и не может быть христианской науки или христианской кухни», писал Оден. «Есть только христианский дух, в котором художник, ученый работает или не работает. Изображение Распятия не обязательно более христианское по духу, нежели натюрморт, и вполне может быть им в меньшей степени». Именно это имел в виду Бродский, утверждая, что его работа есть «работа во славу Бога». Если стихотворение вызывает религиозные чувства, это результат не тематики или веры поэта, а его умения «писать хорошо».

В возрасте двадцати пяти лет Бродский решил каждый год сочинять рождественское стихотворение. «Это, в общем, мое отношение к христианству», — объяснил он мне со смехом. Частично это был вопрос дисциплины, но в то же время как бы и зарубки для памяти — «как человек каждый год фотографируется, чтобы знать, как он выглядит»: «По этому можно, как мне казалось, более или менее проследить стилистическое развитие — развитие души в некотором роде, т. е. эти стихотворения как фотографии души». В общей сложности им было написано почти двадцать стихотворений, в последнее десятилетие (1985-1995) — по одному в год.

В русской поэтической традиции больше писали о Пасхе, но Бродского занимало именно Рождество Христово, событие, которое, помимо всего прочего, означало радикальное изменение в летосчислении. С рождением Богочеловека время стали структурировать в «до» и «после». Именно это интересовало Бродского, а вовсе не доктринарные аспекты — появление Христа как подтверждение прихода Мессии и т. д. «Что включается в это „до“? — спрашивал он и сам отвечал: — Не только, скажем, цезарь Август или его предшественники, но обнимается как бы все время, что включает в себя геологические периоды и уходит тем концом практически в астрономию». Уникальность Иисуса в том, что с его рождения хронология стала связываться с жизнью определенного индивидуума; в этом смысле он был первым человеком.

От взглядов Бродского на религию не следует ждать твердой последовательности или системы. Он брал немножко здесь, немножко там — для своих целей. И эти цели были не религиозные, а художественные. Говоря, что работа писателя близко связана с «чувством высшей справедливости» и что природа самого ремесла «делает тебя евреем», он имел в виду не только поэта как стоящее вне общества существо, но и присущие еврейскому (ветхозаветному) мышлению безапелляционность, абсолютность. Но, как часто бывает у Бродского, эпитеты эти — прежде всего метафоры, приближения. Говоря о нравственной норме, он ссылается на кальвинизм так же часто, как на иудаизм. «Думаю, что по складу своего характера я — кальвинист. В том смысле, что ты сам себе судья и сам судишь себя суровее, чем Всемогущий», — объяснил он. «Ты сам себе последний, часто довольно страшный суд».

«Кальвинизм» Бродского не был точной интерпретацией религиозных догм деятеля реформации Жана Кальвина. Его привлекала идея полной ответственности человека за собственную судьбу перед строгим и отсутствующим Богом — Deus absconditus . В поддержку своего толкования он ссылался на ту же Цветаеву, у которой взял мысль о поэте как вечном отщепенце-еврее. Речь идет о беспощадности подхода (к самому себе, к действительности) и о честности изложения. Католическая практика прощения и отпущения грехов отвергалась Бродским, так же как ее мирской вариант — психоанализ. Поэтому он хорошо относился и к другому аскетическому вероисповеданию, протестантизму, которое в его системе ценностей было почти синонимом кальвинизма. «Ибо быть писателем неизбежно означает быть протестантом или, по крайней мере, пользоваться протестантской концепцией человека», — пишет он в эссе о Достоевском «Власть стихий» («The Power of the Elements», 1980) и продолжает:

И в русском православии и в римском католичестве человека судит Всевышний или Его Церковь. В протестантстве человек сам творит над собой подобие Страшного Суда, и в ходе этого суда он к себе куда более беспощаден, чем Господь или даже церковь, — уже хотя бы потому, что (по его собственному убеждению) он знает себя лучше, чем Бог и церковь. И еще потому, что он не хочет, точнее — не может простить. Поскольку, однако, ни один автор не пишет исключительно в расчете на свой приход, литературные герои и их поступки заслуживают суда беспристрастного и справедливого. Чем тщательнее расследование, тем убедительнее произведение, — а ведь писатель, прежде всего, стремится именно к правдоподобию.

К тому моменту, когда Бродский стал впервые читать Библию (как мы видели, достаточно поздно, в возрасте двадцати трех лет), он уже прочитал и «Бхагавад-гиту» и «Махабхарату». «И метафизические горизонты индуизма на меня произвели куда большее впечатление, и со мной навсегда остались… — рассказывал он мне, — то, что дает человеку индуизм, — это действительно метафизический эквивалент каких-то Гималаев, то есть все время за тем, что ты видишь, возникает более высокая, более грандиозная горная цепь. Иудаизм можно скорее сравнить с потоком в узком русле, но колоссальной интенсивности».

Признав, что «духовный потенциал человека… более реализован в „Бхагавад-гите“, чем, скажем, в Новом Завете», он в то же время понял, что должен сделать выбор, и с учетом своих биографических данных выбор был сделан «в пользу иудаизма или скорее даже христианства»: «Это мой мир».

Если Бродского привлекали метафизические панорамы индуизма, то никаких подобных горных хребтов он не разглядел в исламе, чей нивелирующий коллективизм он находил отвратительным. Его взгляды на эту религию объясняются той исторической перспективой, в которой он ее рассматривал. Россия — страна евразийская, чья история пронизана конфликтом между Востоком и Западом: татарское иго в XIII—XV веках, войны с турками в XVIII—XIX веках и т. д. Геополитическим выражением этого противоречия является наличие в России двух столиц: обращенной к Востоку Москвы и обращенного к Европе Санкт-Петербурга. В русской традиции идей Северная столица ассоциируется с Элладой и Римом, тогда как Москва видится сквозь призму византийской или даже азиатской традиции. Так ее видел, например, Мандельштам, называвший Москву «буддийской», то есть, в его тогдашнем понимании, неподвижной, застывшей, обращенной внутрь себя.

Россия, правда, страна христианская, но ее православие корнями уходит в Византию. Азия, Византия являются частью российского самопонимания. «Однако Христианство, принятое Русью, уже не имело ничего общего с Римом, — пишет Бродский в „Путешествии в Стамбул“. — Пришедшее на Русь Христианство бросило позади не только тоги и статуи, но и выработанный при Юстиниане Свод Гражданских Законов. Видимо, чтоб облегчить себе путешествие».

Исходя из наших частных бесед, могу засвидетельствовать весьма отрицательное отношение Бродского к Православной Церкви — именно из-за ее антииндивидуализма. То же самое касается ислама, религии, которую он наотрез отвергал. Как пишет Лосев, «Азия, ислам, татарщина у Бродского выступают как метафоры коллективизма не только в обществе, но и в индивидуальном сознании». В выборе между индивидуализмом и коллективизмом, правосудием и юридическим произволом, терпимостью и нетерпимостью, порядком и хаосом, движением и застоем Бродский никогда не колебался. «Не хочется обобщать, — пишет он, — но Восток есть прежде всего традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли, приспособления — т. е. традиция, в значительной степени чуждая принципам нравственного абсолюта, чью роль — я имею в виду интенсивность ощущения — выполняет здесь идея рода, семьи».

По поводу смертного приговора, вынесенного аятоллой Хомейни Салману Рушди за «кощунственный и богохульный» роман «Сатанинские стихи», Бродский выступил в «The Times Literary Supplement» с предупреждением о грозной опасности, которая коренится в демографической экспансии; этот смертный приговор — крик будущего, и будущее всегда пытается узурпировать настоящее: «Каждая пуля летит из будущего». На колоссальное увеличение населения в мусульманских странах цивилизациям, основанным на «Упанишадах», Конфуции и Ветхом и Новом Заветах, нужно смотреть в оба. Международная уступчивость, оправдывающая себя реально-политическими соображениями, ставит знак равенства между нетерпимостью и терпимостью — «но последняя является не коллегой первой, а ее мастером: освободившись сама от этой юношеской аррогантности, терпимость не должна позволить нетерпимости перекрикнуть других в классе. Надо дать будущему понять, что прошлое — тоже заряженное».

Бродский вполне серьезно утверждал, что перед угрозой ислама западная цивилизация должна вооружиться — если не пулями, то по крайней мере аргументами. В интервью 1989 года — после объявления фатвы против Рушди — он выразил свои опасения по поводу шансов «неопределенно христианского мира» защитить и отстоять себя в предстоящей борьбе с мусульманским миром, к которой неминуемо приведут демографические изменения:

Будущее, каким его можно предвидеть, каким могу предвидеть его я… это будущее, раздираемое конфликтом духа терпимости с духом нетерпимости, и сейчас предпринимаются всяческие попытки разрешить этот конфликт. Прагматики пытаются утверждать, будто есть какая-то эквивалентность между этими двумя принципами. Я в это ни секунды не верю. Я считаю, что мусульманский взгляд на миропорядок должен быть подавлен и уничтожен.

Бродский не был и не хотел быть «политкорректным». Не подлежит сомнению, что ислам с его антиинтеллектуалистским и антииндивидуалистским пафосом воплощал в его глазах все то, что было ему глубоко ненавистно.

Есть упоминание, что на вопрос о своей принадлежности к христианству Бродский ответил: «Я христианин, потому что я не варвар».

Кому-то это кажется не имеющим отношения к вере. Исследователи творчества поэта обычно пишут, что Бродский был скорей агностиком, чем верующим. Многие ссылаются на его стихотворение «Пилигримы», заканчивающееся словами:

«И, значит, не будет толка/ От веры в себя да в Бога./ И, значит, остались только /Иллюзия и дорога… »

Кто-то вспомнит, что в стихотворении 1964 года «В деревне Бог живет не по углам» поэт называет себя атеистом.

Но я бы не спешила с такими выводами, и не только потому, что приведенные стихи – ранние. Общий контекст творчества Бродского, а особенно стихи, которые он писал на Рождество много лет подряд, а также «Сретение», да и многие другие дают основание утверждать, что всё обстоит не так просто.

Для Бродского вопрос христианства лежал не в конфессиональной или идеологической плоскости, а в историко-культурной и экзистенциальной. Ткань европейской культуры, как и русской, к которой он принадлежал, созидалась христианством, и вне этого контекста не понятна. И в самом Бродском многое непонятно вне христианского контекста.

Когда Бродский умер, многие говорили, что ушел последний классик. Нет, литература на нем не закончилась, но он действительно замыкает плеяду тех, кто имел цельное мировоззрение и обладал той «всемирною отзывчивостью», о которой говорил Достоевский в речи о Пушкине.

Его поэтический космос простирается на многие эпохи и времена, включая в себя Римскую империю и Библию, средневековье и барокко, деревенский дом и венецианские палаццо, и Державина, Баратынского и , и , Данте и Донна, Одена и Элиота и многое, многое другое. В нем как в фугах Баха (тоже любимый его герой!) звучат различные голоса, регистры, темы, соединяясь в сложный полифонический текст.

Поэт Чеслав Милош как-то сравнил Бродского с гигантским зданием барочной архитектуры. Вообще усложненность метафор у поэта обычно уводит исследователей в сторону барочных аналогий. Но мне кажется, что иногда его голос напоминает одинокую флейту, звучащую в пустой комнате с открытым окном, за которым простирается бесконечное небо.

В 1987 году Иосиф Бродский получил «за всеохватное авторство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины».

Ему было сорок семь лет, возраст вполне зрелый, но при этом Бродский оказался одним из самых молодых лауреатов Нобелевской премии за все годы ее присуждения в литературной номинации.

Его Нобелевская лекция до сих пор остается интеллектуальным бестселлером, в ней он говорит о проблеме независимости творческой личности и моральных обязательствах поэта, о традиции и преемственности, трагичности бытия и уроках истории. Так остро призвание поэта мало кто ощущал в ХХ веке, и в этом хорошо видно христианское отношение к поэзии как к дару свыше и ответственности за него, а также понимание онтологической природы самого слова и культуры как служения.

В Нобелевской лекции Бродский, в частности, говорит: «Поэт есть средство существования языка… Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив». Эта мысль – один из краеугольных камней философии и поэтики Бродского.

Еще раньше, в письме от 4 июня 1972 года, направленном на имя генерального секретаря КПСС Л. И. Брежнева, поэт писал: «Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку…»

И позже, уже на Западе, в одном интервью Бродский заявляет еще более радикально: «Язык – начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык».

Но разве это так уж далеко от христианского «В начале было Слово, и… Слово было Бог…» (Ин. 1:1-2)? Согласно Священному Писанию, космос созидается Словом, речью Самого Бога. И Библия говорит, что Бог дает человеку речь, язык, чтобы он, преодолевая свое косноязычие, словом связывал вселенную воедино. Разве не так?

Конечно, Бродский не был апологетом христианства, он живет уже в постхристианскую эру, но именно потому он и отстаивает то, что было всегда важно для христианства: слово, речь, язык, общение.

Именно на это покушались все, кто гнал христианство, уничтожал христианскую культуру, затыкал рот поэтам и пророкам, сгоняя людей в бессловесные массы. Вспомним у Волошина: революцию творят «демоны глухонемые». А поэт, по мысли Бродского, это тот, кто обретал «речи дар в глухонемой вселенной».

Онтология слова и языка, столь несомненная для Бродского, имеет христианские корни, но у него очень ясно выражена и экзистенциальная основа слова. В этом Бродский близок к Хайдеггеру, провозгласившему: «Язык – дом бытия». По Хайдеггеру бытие может быть дано только в языке, но не в языке обыденной речи, а в языке поэзии и философии. Хайдеггер считал, что язык могущественнее человека, не сам поэт, а музы говорят через него, не человек силой своего ума создает что-то, а услышанный им голос бытия формирует его мысли. Творчество – это одновременно божественное и человеческое явление. Через слово разные пласты бытия связываются между собой, преобразуя реальность.

Мысль человека, и у Бродского, облеченная в поэтическое слово, становится больше и значительней, чем ее носитель, и она способна изменить мир. Бродский считал, что если люди, которые становятся политиками, будут больше читать стихи, то мир станет другим. По его проекту в Америке была осуществлена акция – томики со стихами распространяли через гостиницы, супермаркеты, автозаправки. И это распространялось не только на политиков, но и на всех людей.

А его знаменитый список книг для обязательного чтения! А его требования к студентам, которые должны были знать наизусть стихи и поэмы, о которых Бродский им рассказывал на лекциях! Такой стиль преподавания считается устаревшим не только в Америке, но и в России, но для Бродского знание литературы и культуры означало жизнь слова внутри человека. Это и есть противопоставление варварству: культура – это воплощенное слово, связь со всем, что было сказано до тебя, варварство – бессловесно, оно разрушает все связи, единую ткань слова и мира.

Именно через слово, через язык поэт входит в разные пространства мировой культуры, язык соединяет его с разными временами и эпохами, делает его причастным к мировой культуре, к духовному опыту других людей, через язык он становится современником всем живущим и жившим на земле. Именно язык делает человека бессмертным.

Пьеса Бродского «Мрамор» заканчивается словами: «Человек одинок, как мысль, которая забывается». Но благодаря слову Иосиф Бродский не забыт. Он умер не старым, ему было всего 55 лет. Его похоронили в его любимой Венеции, на острове Сан-Микеле. Надпись на памятнике «Letum non omnia finit» – это строка римского поэта Проперция: «Со смертью не всё кончается».

Слово есть форма сопротивления смерти, потому что слово дает жизнь: Словом Бога сотворены небеса и земля, и через слово человек способен осмыслить бытие.

У Бродского поэтическое слово – это путь проникновения в смысл бытия, и оно само его ведет. Это хорошо видно по его рождественским стихам, которых было написано двадцать три за всю его не очень долгую жизнь.

Свое первое стихотворение о Рождестве Бродский написал в 1963 году, ему было всего 23 года, он впервые открыл Библию, и эта книга сразу же его захватила. В этом стихотворении звучит тема одиночества, бездомности. Это не ново, поэт всегда одинок. Но внутри этого одиночества и бездомности Бродский находит глубокую связь со всем мирозданием, находит через родившегося Христа, который был изгнанником и не имел, где приклонить голову. В этом есть и пророчество о самом Бродском, которому предстояло изгнание, чужбина, долгие годы одиночества и бесприютности.

Спаситель родился в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер. Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.

После первого прочтения Библии родились даже два рождественских стихотворения, они написаны с перерывом в несколько дней, одно как бы продолжает другое. В них лаконично и точно описываются обстоятельства Рождества, из чего рождается ощущение достоверности свидетельства, почти документальности.

Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал Младенец, и дары лежали.

Следующее рождественское стихотворение написано 1 января 1965 года в деревне Норенской, куда Бродский был сослан «за тунеядство». Здесь событие Рождества переживается поэтом уже сквозь призму собственной судьбы, которая забросила его в ссылку. Стихотворение начинается с ощущения заброшенности и безнадежности: «Волхвы забудут адрес твой./ Не будет звезд над головой…» Но с каждой строкой, с каждым словом нарастает мотив надежды.

По существу, это молитва, псалом, который начинается с плача, а заканчивается благодарственным гимном.

Стихотворение завершается уверенностью в милосердии и любви Бога и обретении собственной ценности в Его глазах.

И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймешь, что скупость – лишь залог
того, что слишком стар,
что поздно верить чудесам,
и, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
– чистосердечный дар.

Ощущение, что ты – и есть дар для самого себя, может произойти только перед лицом Высшей реальности. Рождество Христово становится в какой-то степени и твоим рождением, новым рождением. С этого времени рождественские стихи сопровождают поэта на протяжении всей его жизни.

Исследователи пишут, что рождественский цикл появился в результате обсуждения Бродского с Анной Ахматовой проблемы стихотворных переложений библейской истории, высоту которым задал , так что после него читать благочестивые христианские стихи уже невозможно.

В одном из интервью Иосиф Бродский рассказывает, что рождественский цикл вырос из картинки «Поклонение волхвов», которую он вырезал из журнала и повесил на стенку, подолгу смотрел на нее и однажды захотел написать стихи на эту тему. Но, мне представляется, причины были намного глубже, и эта глубина определялась тем, что Бродский очень личностно воспринял саму Священную историю, в которой необъятный космос и человек как мыслящий тростник соединены в единую гармонию непостижимой тайной Божьей любви.

В советский период (1961-1972) Бродский написал семь стихотворений на тему Рождества. И в этот цикл, конечно, попадает стихотворение «Рождественский романс», которое он посвятил своему другу поэту Евгению Рейну. Оно написано 28 декабря 1961 года, до того даже, как Бродский взял в руки Библию. В нем есть, конечно, тема одиночества, но есть и предчувствие тайны и ощущение незримого Присутствия, что будет характерно и для его последующих стихов.

Последнее из рождественских стихов советского периода датировано 24 декабря 1971 года, совсем незадолго до изгнания: «В Рождество все немного волхвы». Начинается оно с описания обычной предпраздничной суеты, сквозь которую пробивается свет нездешних миров, звучит ожидание Чуда, потому что «Его приближенье, сдвигая все столы», нарушает привычный ход вещей. Стихотворение потрясающе заканчивается:

Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь – звезда.

Мотив звезды – сквозной в рождественских стихах, и это понятно, но здесь он имеет особый смысл, потому что в Советском Союзе все жили под кремлевскими звездами, а тут возникает Вифлеемская звезда, которая выше всех земных и небесных звезд, она задает космическую перспективу.

В 1972 году Иосиф Бродский был вынужден покинуть Советский Союз. Ему предстояло несколько трудных лет, чтобы обрести не только жилье и работу, новый язык и признание на Западе, но и в определенной мере – заново обрести себя. С 1972 по 1987 год в его лирике не присутствует рождественская тема.

Творчество этого времени пронизано тоской, ощущением богооставленности, одиночества, чужеродности миру. Это понятно: изгнание, невозможность видеться с родителями, друзьями, неустроенность, другая языковая и культурная среда, но Бродский, прежде всего, поэт, и его поэтическое слово всё перемалывает в стихах, образуя новый поэтический космос. И постепенно появляются рождественские стихи. Звезда Рождества как путеводная вновь восходит на его горизонте, указывая путь, с которого он теперь ни за что не собьется.

В период с 1987 по 1996 год Бродский уже каждый год в канун Рождества пишет по стихотворению. На Рождество 1987 года, в Америке, он написал свое знаменитое стихотворение «Рождественская звезда». В нем снова звучит мотив одиночества, но заканчивается оно обретением Другого: «…звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца».

Если в советский период у Бродского мир – это суета: авоськи, столы, елки, предпраздничная толкотня, игнорирующая тишину и не замечающая чуда, то в американский – это пустыня, голая, неприветливая, подавляющая своим молчанием: «Привыкай, сынок, к пустыне. Под ногой, окромя нее, твердыни нет другой» («Колыбельная», декабрь 1992). Но опять и опять неизменно происходит чудо – рождается Божественное Дитя, и это рождение способно согреть эту холодную вселенную. В каждом рождественском стихотворении есть свои мотивы, но почти всюду присутствует звезда как знак победы света над тьмой, любви над ненавистью, звучит тема ценности человеческой жизни и реальности жизни вечной.

Последнее стихотворение рождественского цикла – «Бегство в Египет» – написано Иосифом Бродским в декабре 1995 года, всего за месяц до смерти.

Стихи о Рождестве Бродский писал не просто по случаю, это было его формой предстояния Богу и тайне Его присутствия в этом мире.

Помещая Боговоплощение в реалии повседневной жизни, поэт хочет показать, что вся наша жизнь протекает в контексте космоса, какой бы маленькой она ни была, ее масштаб – вся вселенная, она протекает в пространстве встречи Бога и человека. Той Встречи, о которой всегда напоминал митрополит Антоний Сурожский.

Это особенно видно в стихотворении «Сретение», написанном 16 февраля 1972 года, незадолго до того, как Бродского выслали на Запад. Как всегда, поэт точно следует евангельскому повествованию, но за описанием события на первый план выходит переживание его как судьбоносной встречи. Бродский буквально перелагает молитву Симеона Богоприимца, открывающую ему тайну его собственной судьбы. Стихотворение посвящено Анне Ахматовой, для него она – пророчица Анна, во многом предрекшая его судьбу. Но неверно считать, как пишут некоторые исследователи, что стихотворение посвящено встрече с Ахматовой. Оно, безусловно, посвящено Встрече с большой буквы, которая дала силы шагнуть во тьму с надеждой и увидеть там свет:

Он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

Об иконичности стихов Иосифа Бродского уже не раз писали, его стихи действительно можно уподобить словесным иконам. И здесь это совершенно очевидно, что расширение тропы – это построение пространства с помощью обратной перспективы, как в иконе, где все линии не сходятся внутри изображения, а расширяются, показывая, что Божественный мир беспределен.

И еще одно стихотворение Бродского хочется здесь упомянуть. Это стихотворение «Натюрморт», в заключительной части которого есть такие строки:

Мать говорит Христу:
– Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
Ты мой сын или Бог?
То есть мертв или жив?

Он говорит в ответ:
– Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, Я твой.

Стихотворение написано в июне 1971 года, когда Иосиф Бродский оказался в больнице. Его госпитализировали со значительной кровопотерей, и врачи подозревали злокачественную опухоль, но диагноз, слава Богу, не подтвердился. Возможно, впервые перед поэтом со всей остротой встал вопрос о смерти. Итогом его переживаний и стало стихотворение «Натюрморт».

В самом названии стихотворения есть игра слов: с одной стороны, «натюрморт» – это изображение вещей, с них и начинается стихотворение, с другой стороны, слово «натюрморт» выступает здесь в значении «nature morte» – мертвая природа, собственно смерть. В эпиграф поставлены строки итальянского писателя и переводчика Чезаре Павезе: «Придет смерть, и у нее будут твои глаза».

Заметим, что внутри стихотворения есть указание на рождественское время: «Это январь. Зима. Согласно календарю». Заключительная часть посвящена Страстному сюжету «Не рыдай Мене, Мати», в котором открывается тайна преодоления смерти, тайна любви, и через нее мертвое становится живым, смерть побеждается жизнью. Смерть – это всегда ужас утраты, а здесь Христос говорит: «Жено, Я твой». Поэт показывает, что грань между Божественным и человеческим («Ты мой сын или Бог?), между мертвым и живым проходит совсем не там, где ее прочерчивают люди, которые воспринимают всё как вещи, как материю, предметно. Но реальность – метафизична, и с исчезновением тленной материи жизнь не заканчивается, потому что не исчезают отношения, если в их основании – любовь.

Бродский опровергает мысль, вынесенную в эпиграф: «Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. „Смерть придет, у нее будут твои глаза”». У смерти нет глаз, только глазницы, она слепа, она косит всех подряд. Но у любви есть глаза, под взглядом любви душа оживает (вспомним: «И это был взгляд Отца»). И потому Бродский переходит с отстраненного описания вещей, предметов, от восприятия бытия как «оно», на восприятие реальности в модусе «Я и Ты» (то, о чем писал Мартин Бубер), бытие – это диалог, отношения.

Именно эту позицию диалога, общения, живого взгляда, любви утверждает христианство как единственно верную в отношении реальности.

Мои заметки не претендуют на сколько-нибудь полный анализ творчества Иосифа Бродского. По-настоящему прочтение его как христианского поэта еще впереди. Хотя даже первое приближение к его стихам говорит о том, что без его поэзии христианская культура ХХ века и теперь уже и XXI-го обойтись не может. Бродский в стихотворении на столетие Ахматовой писал:

Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный Свой голос.

Это же справедливо и в отношении самого Иосифа Бродского.

Птичка

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

А. С. Пушкин

Весной 1823 года истекал третий год его южной ссылки. Жизнь в захудалом Кишиневе для Пушкина невыносима. Он все более и более хандрит, просит друзей побеспокоиться о нем, уговорить царя смягчить его ссылку, отпустить его хотя бы на пару месяцев в Петербург. Но царь все прошения отклоняет. Непосредственный начальник Александра Сергеевича генерал Инзов, человек добрый, отпускает поэта на побывку в Одессу, которая в сравнении с Кишиневом кажется Европой. Произошло это, вероятно, в мае 1823 года на Пасху, которая в том году праздновалась 8 мая.

13 мая, посылая «Птичку» Н. И. Гнедичу, Пушкин пишет: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое Воскресенье выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это». Конечно, в стихотворении он намекал на свою судьбу, надеялся, что царь подарит ему свободу. Издатель, печатая «Птичку», сделал примечание: «Сие относится к тем благодетелям человечества, которые употребляют свои достатки на выкуп из тюрьмы невинных, должников и проч.».

Интересно, что на эту Пасху 1823 года некий помещик, граф Морков, дал вольную своему крепостному художнику Василию Тропинину, ставшему блистательным портретистом. Через четыре года он напишет один из лучших портретов Пушкина. Ему же принадлежит и «Мальчик, выпускающий из клетки щегленка». Неофит.ру

На Воскресение Христа

Душа моя, ликуй и пой,
Наследница небес:
Христос воскрес,
Спаситель твой Воистину воскрес!

Так! Ад пред Сильным изнемог:
Из гробовых вериг,
Из ночи смерти Сына Бог
И с Ним тебя воздвиг.

Из света вечного
Господь Сошел в жилище тьмы,
Облекся в персть, оделся в плоть -
Да не погибнем мы!

Неизреченная любовь,
Всех таинств высота!
За нас Свою святую Кровь
Он пролил со креста.

Чистейшей Кровию Своей
Нас, падших, искупил
От мук и гроба, из сетей
И власти темных сил.

Христос воскрес, Спаситель мой
Воистину воскрес.
Ликуй душа; Он пред тобой
Раскрыл врата небес!

В. К. Кюхельбекер (1797-1846)

Воскресение Христово

Повсюду мрак, повсюду тишина,
Земля молчит, предчувствия полна;
Молчат и воины, стоящие у гроба,
Где Тот почил, Кто весь любовь,
Тот, Чью божественную Кровь
Безумная пролила злоба!

Повсюду мрак, повсюду тишина…
Но что? на мрак не первая ль волна
Живительных лучей златого моря света
Нахлынула? Редеет тень,
Бороться начал с ночью день,
И се уж твердь в багрец одета.

И вдруг взбежало солнце на обзор -
И вдруг содроглись дол и сердце гор,
И глас послышался, как глас трубы победной.
И ангел с радостных небес
Слетел и отвалил утес,
И страж объемлет ужас бледный.

Погнал от гроба их крылатый страх;
Они без чувства падают во прах.
А Он, поруганный, растерзанный, закланный,
Приявший срам и смерть за нас,
Он Бог наш, наш Господь и Спас,
Воздвигся, славой осиянный!

Наполни грудь мою» святый восторг!
Христос воскрес! Христос, мой вождь, расторг
Вериги вечной тьмы, подъемлясь из могилы.
Христос сразил и смерть, и ад,
Нам имя дал Господних чад,
Сорвал с нас узы темной силы.

И за меня (увы мне!), за мой грех,
Он был врагам неистовым в посмех,
И за меня приял бесчестие и муки.
За бремя и моей вины
Железом были пронзены
Христовы ребра, ноги, руки!

И для меня (о радость!) возбудил
И в жизнь Его извел Владыка сил.
О радость! Кровию и я омыт Христовой.
Я, узник тлена и грехов,
Изыду я из их оков,
И я воскресну к жизни новой!

Склонитеся, колена! слез ручей
Теки, пролейся из,моих очей!
Ты, сердце, полно будь немого умиленья!
Душа, трепеща, воззови
К Непостижимому в любви,
К Нему воздвигни глас хваленья!

Вся жизнь моя да будет песнь Ему!
Клянусь, Вождю, Владыке моему
Отныне посвящу я каждое дыханье!
Его я и в врагах моих
Люблю отныне: и за них
Господь же мой вкусил страданье.

***
День православного Востока,
Святись, святись, великий день,
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень!
Но и святой Руси пределом
Его призыва не стесняй:
Пусть слышен будет в мире целом,
Пускай он льется через край,
Своею дальнею волною
И ту долину захватя,
Где бьется с немощию злою
Мое родимое дитя,* –
Тот светлый край, куда в изгнанье
Она судьбой увлечена,
Где неба южного дыханье
Как врачебство лишь пьет она.
О, дай болящей исцеленья,
Отрадой в душу ей повей,
Чтобы в Христово Воскресенье
Всецело жизнь воскресла в ней.

* Это стихотворение написано Ф. Тютчевым 16 апреля 1872 г., в день Святой Пасхи, и послано дочери поэта М. Ф. Тютчевой, умиравшей в то время в городе Рейхенгалле (Бавария).

Христос воскрес!

Повсюду благовест гудит,
Из всех церквей народ валит.
Заря глядит уже с небес…

С полей уж снят покров снегов,
И реки рвутся из оков,
И зеленеет ближний лес…
Христос воскрес! Христос воскрес!
Вот просыпается земля,
И одеваются поля,
Весна идет, полна чудес!
Христос воскрес! Христос воскрес!

Аполлон Майков
1883

Христос воскрес!

Христос воскрес! Он, Царь миров,
Царей могучих Повелитель,
Он - весь смиренье, весь - любовь,
За грешный мир святую кровь
Пролил как ангел - искупитель!
Христос воскрес! Он людям дал
Завет святого всепрощенья,
Он падшим милость даровал
И за святые убежденья
Велел страдать, как сам страдал!
Христос воскрес! Он возвестил,
Что на земле все люди - братья,
Он мир любовью обновил,
Он на кресте врагов простил,
И нам открыл свои объятья!
Христос воскрес! Христос воскрес!
Пусть эти радостные звуки,
Как пенье ангелов с небес,
Рассеют злобу, скорби, муки!
Соединим все братски руки,
Обнимем всех! Христос воскрес!

У Бога мертвых нет

Сменяйтесь времена, катитесь в вечность годы,
Но некогда весна бессменная придет.
Жив Бог! Жива душа! И царь земной природы,
Воскреснет человек: у Бога мертвых нет!

Н. И. Гнедич

***
Как солнце блещет ярко,
Как неба глубь светла,
Как весело и громко
Гудят колокола.

Немолчно в Божьих храмах
Поют «Христос Воскресе!»
И звуки дивной песни
Доходят до небес.

Он шел безропотно тернистою дорогой…

Он шел безропотно тернистою дорогой,
Он встретил радостно и гибель и позор;
Уста, вещавшие ученье правды строгой,
Не изрекли толпе глумящейся укор.

Он шел безропотно и, на кресте распятый,
Народам завещал и братство и любовь;
За этот грешный мир, порока тьмой объятый,
За ближнего лилась Его святая кровь.

О дети слабые скептического века!
Иль вам не говорит могучий образ тот
О назначении великом человека
И волю спящую на подвиг не зовет?

О нет! Не верю я. Не вовсе заглушили
В нас голос истины корысть и суета;
Еще настанет день… Вдохнет и жизнь и силу
В наш обветшалый мир учение Христа!

1858
Алексей Николаевич Плещеев (1825-1893)

Христос воскрес!

Христос воскрес! Опять с зарею
Редеет долгой ночи тень,
Опять зажегся над землею
Для новой жизни новый день.
Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырой,
Как зеркала, стоят озера
И дышат свежестью ночной;
Еще в синеющих долинах
Плывут туманы… Но смотри:
Уже горят на горных льдинах
Лучи огнистые зари!
Они в выси пока сияют.
Недостижимой, как мечта,
Где голоса земли смолкают
И непорочна красота.
Но, с каждым часом приближаясь
Из-за алеющих вершин,
Они заблещут, разгораясь,
И в тьму лесов, и в глубь долин;
Они взойдут в красе желанной
И возвестят с высот небес,
Что день настал обетованный,
Что Бог воистину воскрес!

И. А. Бунин
1896

На Страстной неделе

Жених в полуночи грядет.
Но где же раб Его блаженный,
Кого Он бдящего найдет?
И кто с лампадою возжженной
На брачный пир войдет за Ним

В ком света тьма не поглотила?
О, да исправится, как дым
Благоуханного кадила,
Моя молитва пред Тобой!
Я с безутешною тоской
В слезах взираю издалека
И своего не смею ока
Воздеть к чертогу Твоему.

Где одеяние возьму?
О Боже, просвети одежду
Души истерзанной моей,
Дай на спасенье мне надежду,
Во дни святых Твоих Страстей.

Услышь, Господь, мои моленья
И Тайной вечери Твоей,
И всечестнаго омовенья
Прими причастника меня.

Врагам не выдам тайны я,
Воспомянуть не дам Иуду
Тебе в лобзании моем, –
Но за разбойником я буду
Перед Святым Твоим крестом
Взывать коленопреклоненный;
О помяни, Творец вселенной,
Меня во Царствии Твоем!

Хвала Воскресшему

Хвалите Господа с небес
И пойте непрестанно:
Исполнен мир Его чудес
И славой несказанной.
Хвалите сонм бесплотных сил
И ангельские лики:
Из мрака скорбного могил
Свет воссиял великий.
Хвалите Господа с небес,
Холмы, утесы, горы!
Осанна! Смерти страх исчез,
Светлеют наши взоры.
Хвалите Бога, моря даль
И океан безбрежный!
Да смолкнут вякая печаль
И ропот безнадежный!
Хвалите Господа с небес
И славьте, человеки!

И смерть попрал навеки!

***
Тебе, Воскресшему, благодаренье!
Минула ночь, и новая заря
Да знаменует миру обновленье,
В сердцах людей любовию горя.

Хвалите Господа с Небес
И пойте непрестанно:
Исполнен мир Его чудес
И славы несказанной.

Хвалите сонм Бесплотных Сил
И Ангельские лики:
Из мрака скорбного могил
Свет воссиял великий.

Хвалите Господа с Небес,
Холмы, утесы, горы! Осанна!
Смерти страх исчез,
Светлеют наши взоры.

Хвалите Бога, моря даль
И океан безбрежный!
Да смолкнут всякая печаль
И ропот безнадежный!

Хвалите Господа с Небес
И славьте, человеки!
Воскрес Христос! Христос воскрес!
И смерть попрал навеки!

К. Р. (Великий князь Константин Романов)
(1858-1915)

Красота

Одна есть в мире красота -
Любви, печали, отреченья
И добровольного мученья
За нас распятого Христа.

Благовест

Я ждал его с понятным нетерпеньем,
Восторг святой в душе своей храня,
И сквозь гармонию молитвенного пенья
Он громом неба всколыхнул меня.
Издревле благовест над Русскою землею
Пророка голосом о небе нам вещал;
Так солнца луч весеннею порою
К расцвету путь природе освещал.
К тебе, о Боже, к Твоему престолу,
Где правда, Истина светлее наших слов,
Я путь держу по Твоему глаголу,
Что слышу я сквозь звон колоколов.

К. Д. Бальмонт

Воскрес!

День наступил, зажглась денница,
Лик мертвой степи заалел;
Заснул шакал, проснулась птица…
Пришли взглянуть - гроб опустел!..
И мироносицы бежали
Поведать чудо из чудес:
Что нет Его, чтобы искали!
Сказал: «Воскресну!» - и воскрес! Бегут… молчат… признать не смеют,
Что смерти нет, что будет час -
Их гробы тоже опустеют,
Пожаром неба осветясь!

Константин Случевский (1837-1904)

Пасхальные вести

Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…

На буграх каменья обнажили
Лысины, покрытые в мороз…
И на камни стали падать слезы
Злой зимой очищенных берез.

И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер Бог, Спаситель наших душ.

От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем…
Поднялись - морями стали реки
И в горах пронесся первый гром.

Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…

И кругом леса зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.

Яков Полонский

***
Христос воскрес! - всего два слова,
Но благодати сколько в них!
Мы неземным блаженством снова
Озарены в сердцах твоих.
Забыты скорби и страданья,
Забыты горе и нужда,
Умолкли стоны и роптанья,
Исчезли зависть и вражда…

***
Все лица радостью сияют,
Сердца свободны от страстей…
Так чудодейственно влияют
Слова святые на людей!..
Христос воскрес!..
О миг священный!..
О чудо, выше всех чудес,
Какие были во вселенной!..
Христос воскрес!
Христос воскрес!

Пасхальный звон

Была и осень ранняя светла;

Павел Потехин (1852-1910)

***
Христос Воскрес! Скворцы поют,
И, пробудясь, ликуют степи.
В снегах, журча, ручьи бегут
И с звонким смехом быстро рвут
Зимою скованные цепи.
Еще задумчив темный лес,
Не веря счастью пробужденья.
Проснись! Пой песню Воскресенья -
Христос Воскрес!

***
Христос Воскрес! В любви лучах
Исчезнет скорби мрачный холод,
Пусть радость царствует в сердцах
И тех, кто стар, и тех, кто молод!
Заветом благостных Небес
Звучит нам песня Воскресенья, -
Христос Воскрес!

Владимир Ладыженский (1859-1932)

Колокола

Гулко звуки колокольные
Улетают в твердь небес
За луга, за степи вольные,
За дремучий темный лес.
Миллиардом звуков радостных
Льет певучая волна…
Вся мгновений дивных, сладостных
Ночь пасхальная полна,
В них, в тех звуках - миг прощенья,
Злобе суетной - конец.
Беспредельного смиренья
И любви златой венец,
В них - молитвы бесконечныя,
Гимнов дивные слова.
В них печаль и слезы вечныя
Смытый кровью Божества.
В них земли восторг таинственный
И святой восторг небес,
В них Бессмертный и Единственный
Бог воистину воскрес!

***
Земля и солнце,
Поля и лес -
Все славят Бога:
Христос воскрес!
В улыбке синих
Живых небес
Все та же радость:
Христос воскрес!
Вражда исчезла,
И страх исчез.
Нет больше злобы -
Христос воскрес!
Как дивны звуки
Святых словес,
В которых слышно:
Христос воскрес!
Земля и солнце,
Поля и лес -
Все славят Бога:
Христос воскрес!

Лидия Чарская (1875-1937)

Утешенье

Тот, Кто с вечною любовью
Воздавал за зло добром,
Избиен, покрытый кровью,
Венчан терновым венцом,
Всех с Собой страданьем сближенных
В жизни долею обиженных,
Угнетенных и униженных
Осенил Своим крестом.
Вы, чьи лучшие стремленья
Даром гибнут под ярмом,
Верьте, други, в избавленье,
К Божью свету мы грядем.
Вы, кручиною согбенные,
Вы, цепями удрученные,
Вы, Христу, сопогребенные,
Совоскреснете с Христом.

А. К. Толстой

Святая весть

Светозарною весною -
Днем и в поздний час ночной -
Много песен раздается
Над родимой стороной.
Много слышно чудных звуков,
Много вещих голосов -
Над полями, над лугами,
В полутьме глухих лесов.
Много звуков, много песен, -
Но слышней всего с небес
Раздается весть святая,
Песня-весть - «Христос Воскрес!..»
Покидая свой приют,
Над воскресшею землею
Хоры ангелов поют;
Пенью ангельскому вторят
Вольных пташек голоса,
Вторят горы, вторят долы,
Вторят темные леса, -
Вторят реки, разрывая
Цепи льдистые свои,
Разливая на просторе
Белопенные струи…
Есть старинное преданье,
Что весеннею порой -
В час, когда мерцают звезды
Полуночною игрой, -
Даже самые могилы
На святой привет небес
Откликаются словами:
«Он воистину воскрес!..»

Пасхальный звон

О, этот звон, весенний красный звон!
Как много он тому напоминает,
Как много чувств забытых будит он
Для тех, чей жизни вечер наступает…

Он говорит: “Весна твоя цвела,
Был пышен май, и лето было знойно,
Была и осень ранняя светла;
Встречай зиму грядущую спокойно!

Льды холодны, безжизненны снега,
Но не страшись зимы оцепененья:
Смерть вводит жизнь в немые берега,
Но там - за ними - ждет нас Воскресенье.

За ними - твердь безоблачных небес,
Которым чужды наши все печали…
Воскрес Христос! Воистину воскрес
Он для того, чтоб все мы воскресали.

Смерть не страшна: за нею - вечный свет
Нас озарит под новым небосклоном.
Здесь - наш закат, а там?.. А там - рассвет
С немолкнущим воскресным перезвоном.

Жизнь коротка, жизнь - мимолетный сон,
Минует он - настанет пробужденье!..”
О, этот звон, пасхальный красный звон -
В святую ночь Христова Воскресенья!..

Ведь вместе с ним в наш мир весна идет,
Подснежником надежда расцветает,
Вновь сердце верит, что скорбей всех лед
В лучах любви Божественной растает.

Аполлон Коринфский (1868-1937)

Стихиры

***
Днесь содержит гроб
Содержащего дланию тварь.

Се тесный гроб Того вмещает,
Который держит дланью тварь!
Се хладный камень покрывает
Тебя, миров безсмертный Царь!
Уснула жизнь - и ад трепещет!
Адам свободен от оков,
Пожерта смерть - и враг скрежещет,
Христос разрушил злобный ков -
Смотренье совершил страданьем,
И двери неба отворил!

***
Приидите, видим Живот наш во гробе лежащ.

Воззрим на Жизнь, лежащу в гробе!
Она всех мертвых оживит -
Се Царь веков в земной утробе!
Он смертью нам живот дарит,
И ада, смерти нам не будет!
Пророча Он в Иуде спал -
Уснул, как лев, - и кто возбудит?
Востанет Сам! - Он пострадал,
Он умер волею. - Воскреснет,
И воскресит, прославит нас!

Михаил Михайлович Вышеславцев
(1757/58(?)-1830)

***
Под напев молитв пасхальных
И под звон колоколов
К нам летит весна из дальних,
Из полуденных краев.
В зеленеющем уборе
Млеют темные леса,
Небо блещет, точно море,
Море - точно небеса.
Сосны в бархате зеленом,
И душистая смола
По чешуйчатым колоннам
Янтарями потекла,
И в саду у нас сегодня
Я заметил, как тайком
Похристосовался ландыш
С белокрылым мотыльком.
Звонко капают капели
Возле нашего окна.
Птицы весело запели.
Пасха в гости к нам пришла.

Константин Фофанов (1862-1911)

Воскресение Христово

В день Пасхи, радостно играя,
Высоко жаворонок взлетел
И, в небе синем исчезая,
Песнь воскресения запел.
И песнь ту громко повторяли
И степь, и холм, и темный лес.
«Проснись, земля, - они вещали, -
проснись: твой Царь, твой Бог воскрес.
Проснитесь, горы, долы, реки.
Хвалите Господа с небес.
Побеждена им смерть вовеки.
Проснись и ты, зеленый лес.
Подснежник, ландыш серебристый,
Фиалка - зацветите вновь,
И воссылайте гимн душистый
Тому, Чья заповедь - любовь».

Кн. Елена Горчакова (1824-1897)

Воскрес!

Они же шедше утвердиша гроб, знаменавше камень с кустодиею.
(Мф. 27, 66)

…Пришли они, неся с собою ароматы,
В субботний день, едва забрезжился рассвет,
И видят, ужасом объяты: Того,
Кто распят был, - во гробе больше нет.

И Ангел им предстал в одежде белоснежной,
Что камень отвалил, спустившися с Небес.
Он им сказал: “Зачем с тоскою безнадежной
Вы ищете Его? Воскрес Христос! Воскрес!”

Да, Он воскрес - Страдалец терпеливый,
Он весь - добро и свет, прощенье и любовь.
Христос воскрес - и мертвые с Ним живы!
Христос воскрес - и мир с Ним воскресает вновь!

Из царства лжи и ненависти дикой,
Из омута страстей и из юдоли слез
Он путь нам указал - Учитель наш великий,
Пример страдания - Страдалец наш Христос.

Михаил Саймонов (1851-1888)

Перед образом Спасителя

Перед Тобою, мой Бог,
Я свечу погасил,
Премудрую книгу
Пред Тобою закрыл.
Твой небесный огонь
Негасимо горит;
Бесконечный Твой мир
Пред очами раскрыт;
Я с любовью к Тебе
Погружаюся в нем;
Со слезами стою
Перед светлым Лицом.
И напрасно весь мир
На Тебя восставал,
И напрасно на смерть
Он Тебя осуждал:
На кресте, под венцом,
И покоен, и тих,
До конца Ты молил
За злодеев Своих.

А. Кольцов

Мироносицы у гроба

Спит Сион и дремлет злоба,
Спит во гробе Царь царей,
За печатью камень гроба,
Всюду стража у дверей.

Ночь немая сад объемлет,
Стража грозная не спит:
Чуткий слух ее не дремлет,
Зорко вдаль она глядит.

Ночь прошла. На гроб Мессии,
С ароматами в руках,
Шли печальные Марии; -
Беспокойство в их чертах,

И тревога их печалит:
Кто могучею рукой
Тяжкий камень им отвалит
От пещеры гробовой.

И глядят, дивятся обе;
Камень сдвинут, гроб открыт;
И, как мертвая при гробе,
Стража грозная лежит.

А во гробе, полном света,
Кто-то чудный, неземной,
В ризы белые одетый,
Сел на камень гробовой,

Ярче молнии блистанья
Блеск небесного лица!
В страхе вестницы восстанья,
И трепещут их сердца!

«Что вы, робкие, в смятенье?»
Им сказал пришлец святой,
«С вестью мира и спасенья
Возвращайтеся домой.

Я ниспослан небесами,
Весть я чудную принес:
Нет Живого с мертвецами;
Гроб уж пуст; Христос воскрес!»

И спешат оттуда жены,
И с восторгом их уста
Проповедуют Сиону
Воскресение Христа.

М. Еленов

Христос Воскресе!

Христос Воскресе! Люди-братья!
Друг друга в теплые объятья
Спешите радостно принять!
Забудьте ссоры, оскорбленья,
Да светлый праздник Воскресенья
Ничто не будет омрачать.
Христос Воскресе! Ад трепещет,
И солнце вечной правды блещет
Над обновленною землей:
И вся вселенная согрета
Лучом Божественного света.
Вкушает радость и покой.
Христос Воскресе! День священный!..
Греми во всех концах вселенной
Творцу немолчная хвала!
Минули скорби и печали,
Греха оковы с них ниспали,
Душа отпрянула от зла.

Светлый праздник

Как душе моей легко!
Сердце полно умиленья!
Все заботы и сомненья
Отлетели далеко!

Мир мне душу наполняет,
Радость светится в очах,
И как будто в небесах
Ярче солнышко сияет!..

Люди - братья! Наступил
День великий, день спасенья!
Светлый праздник Воскресенья
Бога правды, Бога сил!..

Прочь от нас, вражда и злоба!
Все забудем! Все простим!
Примирением почтим
Днесь Восставшего из гроба!

Он не злобствовал, не мстил -
Но с отеческой любовью,
Всечестной Своею кровью
Недостойных нас омыл…

Он воскрес! Настанет время
Воскресенья и для нас…
Нам неведом этот час…
Что ж грехов не сбросим бремя?

Что ж не думаем о том,
С чем в минуту возрожденья
Из ничтожества и тленья
Мы предстанем пред Христом?..

Он воскрес! Обитель рая
Вновь открыта для людей…
Но одна дорога к ней:
Жизнь безгрешная, святая!

Василий Бажанов (1800-1883),
протопресвитер, духовник Их Имп.Величеств

Христос Воскрес

Христос Воскрес и ад Им побежден.
Христос Воскрес и мир Им искуплен.
Христос Воскрес и ангелы ликуют.
Христос Воскрес и люди торжествуют.
Христос Воскрес и рай открыт для нас.
Христос Воскрес и сила ада пала.
Христос Воскрес и стерто смерти жало.
Христос Воскрес и мир от муки спас.

О. Осипов

В Неделю Жен-мироносиц

Мужчины больше философствуют
И сомневаются с Фомою,
А Мироносицы безмолвствуют,
Стопы Христа кропя слезою.
Мужи напуганы солдатами,
Скрываются от ярой злобы,
А Жены смело с ароматами
Чуть свет торопятся ко Гробу.

Александр Солодовников

Пасхальный благовест

Колокол дремавший
Разбудил поля,
Улыбнулась солнцу
Сонная земля.

Понеслись удары
К синим небесам,
Звонко раздается
Голос по лесам.

Скрылась за рекою
Белая луна,
Звонко побежала
Резвая волна.

Тихая долина
Отгоняет сон,
Где-то за дорогой
Замирает звон.

С. Есенин

Пасха в Петербурге

Гиацинтами пахло в столовой,
Ветчиной, куличом и мадерой,
Пахло вешнею Пасхой Христовой,
Православною русскою верой.

Пахло солнцем, оконною краской
И лимоном от женского тела,
Вдохновенно-веселою Пасхой,
Что вокруг колокольно гудела.

И у памятника Николая
Перед самой Большою Морскою,
Где была из торцов мостовая,
Просмоленною пахло доскою.

Из-за вымытых к празднику стекол,
Из-за рам без песка и без ваты
Город топал, трезвонил и цокал,
Целовался, восторгом объятый.

Было сладко для чрева и духа
Юность мчалась, цветы приколовши.
А у старцев, хотя было сухо,
Шубы, вата в ушах и галоши…

Поэтичность религии, где ты?
Где поэзии религиозность?
Все «бездельные» песни пропеты,
«Деловая» отныне серьезность…

Пусть нелепо, смешно, глуповато
Было в годы мои молодые,
Но зато было сердце объято
Тем, что свойственно только России!

И. Северянин

Пасха в апреле

Звон колокольный и яйца на блюде
Радостью душу согрели.
Что лучезарней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
Травку ласкают лучи, догорая,
С улицы фраз отголоски…
Тихо брожу от крыльца до сарая,
Меряю доски.
В небе, как зарево, внешняя зорька,
Волны пасхального звона…
Вот у соседей заплакал так горько
Звук граммофона,
Вторят ему бесконечно-уныло
Взвизги гармоники с кухни…
Многое было, ах, многое было…
Прошлое, рухни!
Нет, не помогут и яйца на блюде!
Поздно… Лучи догорели…
Что безнадежней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?

Марина Цветаева
Москва. Пасха, 1910

Пасха
На смерть отца

Я вижу облако сияющее, крышу
блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,
как дышит тень и каплет свет…

Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня
сияет влажный мир, грядет весна Господня,
растет, зовет… Тебя же нет.

Но если все ручьи о чуде вновь запели,
но если перезвон и золото капели -
не ослепительная ложь,
а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,
великое «цвети»,- тогда ты в этой песне,
ты в этом блеске, ты живешь!..

Владимир Набоков
1922 г.

Из цикла «Сонеты»

2
Пасхальный первый

Меня беды и скорби посещали
От дней младенчества до седины;
Я, наконец, и горе и печали
Так встречу, как утес напор волны.
Но что - хулы меня ли взволновали?
Все чувства чем во мне возмущены?
Слуга Христов, бесславлен миром, я ли
Лишился вдруг сердечной тишины?
Кто я? ничтожный грешник! А чудесный,
Божественный, господь, владыка сил,
Явился ли, одетый в блеск небесный?
Нет! в прахе он, светлейший всех светил,
Он в низости окончил путь свой тесный
И дух на древе срама испустил!

3
Пасхальный второй

«Почто я не перунами владею
И грянуть не могу велеть громам?
Нет! не стерплю: коварному злодею,
Ковавшему погибель мне, воздам!» -

Так, пьян от мести, рьян и шумен ею,
Свирепым, адским жертвуя духам,
О боже мой! пред благостью твоею
Возносит грешник вопли к небесам.

Но тот, который с самого созданья
Единый был безвинен пред тобой,
Приял неизреченные страданья,
И весь, исполненный любви святой:
«Отец мой, отпусти им грех незнанья!» -
Молился за объятых слепотой.

4
Магдалина у Гроба Господня

Мария, в тяжкой горести слепая,
Назвала вертоградарем того,
Кто, гроб покинув, ей вещал: «Кого
Здесь в гробе ищешь, плача и рыдая?»

И отвечала: «Тела не нашла я…
Ах! Господа отдай мне моего!»
Но вдруг он рек: «Мария!» - и его
В восторге узнает жена святая…

Не так ли, больший, чем она, слепец,
Взывал я, с промыслом всевышним споря:
«Почто меня оставил мой творец?»
А ты - ты был со мной и среди горя!

Я утопал, но за руку, отец,
Ты удержал меня над бездной моря.

1832
Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797-1846)

Пасха

У Спаса у Евфимия
Звонят колокола.
Причастен
светлой схиме я,
Когда весна пришла.
Сквозь зелени веселые
Луга видны давно,
Смотрю на лес и села я
Чрез узкое окно.

Минуло время страдное
И в путь пора, пора!
Звучит мне весть отрадная
От ночи до утра.

Престали быть мы сирыми,
Опять Христос меж нас, -
Победными стихирами
Гремит воскресный глас.

О братья возлюбленная,
Ведите вы меня
Туда, где обновленная
Чернеется земля.

Ах, небо, небо синее!
Ах, прежняя любовь!
Не доживу до инея,
Лишь там сойдемся вновь!

Сойду
не с погребальными
Я песнями во гроб:
С канонами пасхальными
Украсит венчик лоб.

Скрещу я руки радостно,
Взгляну на вешний лес,
И благостно, и сладостно
Скажу:
«Христос воскрес!»

1912
Михаил Кузмин

Пасха

На полях черно и плоско,
Вновь я Божий и ничей!
Завтра Пасха, запах воска,
Запах теплых куличей.
Прежде жизнь моя текла так
Светлой сменой точных дней,
А теперь один остаток
Как-то радостно больней.
Ведь зима, весна и лето,
Пасха, пост и Рождество,
Если сможешь вникнуть в это,
В капле малой - Божество.
Пусть и мелко, пусть и глупо,
Пусть мы волею горды,
Но в глотке грибного супа -
Радость той же череды.
Что запомнил сердцем милым,
То забвеньем не позорь.
Слаще нам постом унылым
Сладкий яд весенних зорь.
Будут трепетны и зорки
Бегать пары по росе
И на Красной, Красной горке
Обвенчаются, как все.
Пироги на именины,
Дети, солнце… мирно жить,
Чтобы в доски домовины
Тело милое сложить.
В этой жизни Божья ласка
Словно вышивка видна,
А теперь ты, Пасха, Пасха,
Нам осталася одна.
Уж ее не позабудешь,
Как умом ты не мудри.
Сердце теплое остудишь -
Разогреют звонари.
И поют, светлы, не строги:
Дили-бом, дили-бом бом!
Ты запутался в дороге,
Так вернись в родимый дом.

1916
Михаил Алексеевич Кузмин (1875-1936)

***
Замолкнули праздные речи,
Молитвой затеплился храм,
Сияют лампады и свечи,
Восходит святой фимиам.

Возносим пасхальные песни
От слезно-сверкающих рос.
Воскресни, воскресни,
Воскресни, Христос,

Вливаются светлее вести
В ответный ликующий стих;
К сберегшей венец свой невесте
Нисходит небесный Жених.

***
Знаю знанием последним,
Что бессильна эта тьма,
И не верю темным бредням
Суеверного ума.

Посягнуть на правду Божью -
То же, что распять Христа,
Заградить земною ложью
Непорочные уста.

Но Воскресший вновь провещит,
Будет жизнь опять ясна,
И дымяся затрепещет
Побежденный Сатана.

Фёдор Сологуб
из книги стихов «Фимиамы»
1921 г.

На Воскресение Господне

Воскрес, воскрес Христос! из мертвых -
Жизнодатель!
Смерть смертию попрал! - и тлеющих в земле
Вновь жизнью оживил, Творец и Возсоздатель!
Воскрес - и просветил сидящих в смертной мгле.
Мы зрим, мы чувствуем, по вере, по искусу,
В Нем нашей будущей величие судьбы.
Поклонимся челом и сердцем Иисусу,
Святому грешные, и Господу рабы.
Он смертну плоть прияв, подобную греховной,
Греха явился чужд меж смертными един.
Мы чтим Безгрешнаго - ив ревности духовной,
О истый Вышняго Помазанник и Сын!
Мы падаем лицем во прах лица земнаго
Пред знаменем Твоим, пред образом креста.
Ты Бог наш, Ты един! - не знаем мы инаго;
Мы именем Твоим святим свои уста;
И песнями похвал венчаем восхищенны
Из мертвых Твоего восхода торжество.
Придите, верные! и верой освященны
Воскресшаго Христа прославим Божество,
Прославим жертвою молитвы умиленной.
Распялся Он за мир - и мир Его крестом,
Над смертью хищною, страшилищем вселенной,
Победой хвалится в веселии святом.
Распялся Он за нас - и мы в согласном лике
Его благословим за множество щедрот,
И смертные слуги воскресшему Владыке
Созвучную хвалу вострубим в род и род.

Ширинский-Шихматов Сергей Александрович
(1783-1837)
1823

Мария Магдалина

Всем сердцем, всей душой, всей мыслью возлюбив
Сладчайшего Христа, Мария Магдалина,
И очевидною свидетельницей быв
Голгофского конца Божественного Сына,
Ты небоязненно во тьме ночной порой,
Влекомая любви неодолимой силой,
Страх женский отложив, на гроб Его святой
С другими женами Мариями спешила,
Забыв спокойствие, час отдыха и сна.
В печальный вертоград Ты с сердцем сокрушенным
Достигла наконец, желания полна,
Чтоб миром Господа помазать многоценным.
Единой мыслию всецело занята…
В душе твоей горит усердья чистый пламень,
Гробницу видишь ты… и что ж?.. она пуста…
Тяжелый отвален от двери гроба камень.
В недоумении, тогда же, поутру,
Об этом возвестить ученикам желая,
Ты скоро к ним идешь, верховному Петру
И Иисусову наперстнику вещая:
«Не знаю, где теперь положен, только взят
Учитель мой, Господь… и унесен из гроба».
С тобой ученики идут в священный сад -
Один перед другим спешат на место оба…
И вот пришли… И точно: гроб открыт,
Лишь ризы Господа в одном углу лежали,
В другом же с головы сударь особо свит.
Дивясь, ученики обратно поспешали.
Мария ж отойти от гроба не могла,
Но, заливаяся горючими слезами,
Поближе к впадине гробницы подошла
И скорбными туда проникнула очами.
Что видит там она? - Два Ангела сидят,
У ног и у главы, как Иисуса тело
Положено было. И радостен их взгляд…
Сияет празднично их одеянье бело.
«Что плачешь?» - слышится ей от бесплотных глас;
«Положен где… кем взят Господь мой, я не знаю!»
Сказавши так, глядит, назад оборотясь,
И, в вертоградаре Христа не узнавая,
С словами теми же приблизилась к Нему:
«Коль Господа ты взял, скажи мне, умоляю,
Где положил Его, и я Его возьму?»
Не опуская глаз, ответа ждет Святая…
«Мария!» - издают сладчайшие уста…
Мария в тот же миг Учителя узнала
И, видя пред собой воскресшего Христа,
В безмерной радости к стопам Его упала.

Л. Бутовский
Бутовский (Леонид) - стихотворец.
Образование получил в училище правоведения;
служил секретарем совета Смольного института.
С 1866 по 1891 г. Бутовский написал 57 небольших стихотворений,
большею частью на разные торжественные случаи или на религиозные темы.
В 1871 г. его стихотворения вышли особым изданием.