Семён Гудзенко - биография, информация, личная жизнь. Из фронтовых дневников поэта Семёна Гудзенко (7 фото)

Семен Петрович Гудзенко родился в семье инженера и учительницы 5 марта 1922 г. в Киеве. В 1929-м пошел в школу, в 1939-м поступил в МИФЛИ и переехал в Москву.
В июле 1941-го Гудзенко ушел добровольцем на фронт. Воевал пулемётчиком в лыжном отряде ОМСБОНа. Зимой 1942-го был ранен на Смоленщине, После ранения был корреспондентом во фронтовой газете «Суворовский натиск», дошёл до Будапешта. Первую книгу стихов выпустил в 1944 году.

После окончания Великой Отечественной войны работал корреспондентом в военной газете.

Настоящее имя Гудзенко - Сарио, итальянское имя ему дала мать. Когда его в 1943 году дружно опубликовали «Знамя» и «Смена», поэт писал матери: «…не пугайся, если встретишь стихи за подписью „Семён Гудзенко“, - это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»

Через несколько недель после начала войны Гудзенко записался добровольцем в ОМСБОН - Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения НКВД СССР. Отбирали в это подразделение прежде всего спортсменов, причем такого уровня, как братья Знаменские. Как же туда попал 19-летний студент второго курса литфака Гудзенко? Объяснение простое: при отборе ценилась не только физическая подготовка, но и психологическая устойчивость, творческий склад ума, способность быстро принимать решения, знание языков, коммуникабельность. Все это было у Гудзенко.

Бригада формировалась для разведывательных и диверсионных действий. Это было совершенно новое для нашей армии элитное подразделение. Поэтому Гудзенко можно по праву назвать первым поэтом советского спецназа.

Уже в ноябре 1941-го омсбоновцев небольшими отрядами забрасывали на оккупированную территорию. Отряды состояли только из добровольцев, связанных крепкой дружбой. В боевой обстановке важно было понимать друг друга без слов. Переходили линию фронта на лыжах, каждый тащил за спиной пятнадцать килограммов взрывчатки. Подрывали мосты, минировали шоссейные и железные дороги, забрасывали гранатами немецкие штабы.

Из дневника Семёна Гудзенко

Ноябрь 1941.

Это было первое крещение. Первые убитые, первые раненые, первые брошенные каски, кони без седоков, патроны в канавах у шоссе. Бойцы, вышедшие из окружения, пикирующие гады, автоматная стрельба.
Погиб Игношин. На шоссе у Ямуги. Погиб конник, осколки разбили рот. Выпал синий язык.

Пришло письмо от Нины. Пишет Юре, а мне только привет. И сейчас такая же, чтоб я не зазнавался, а сама плакала, когда я уходил. Гордая до смешного. Письмо носилось в кармане, адрес стерся, и тогда захотелось написать.
Была ранена в руку. Опять на фронте. Избалованная истеричка. Красивая девушка. Молодчина.

Декабрь 1941

Снег, снег, леса и бездорожье. Горят деревни.

Одоево. Зашли с Паперником в дом. Жена арестованного. Ему немцы "повязку" надели и он работал в управе. Это чтоб с голода не помереть... Сволочь. Городской голова - адвокат, сбежал с немцами.

Был бой под Кишеевкой. Лазарь бил из снайперской. Здорово! Метко. Ворвались в деревню. Потом отошли. Когда подползали - деревня кашляла. Гансам не по легким наши морозы. Простужаются, гады.
Подпускают идущих по пояс в снегу на 50-60м. Зажигают крайние дома. Видно как днём. И бьют из пулеметов, минометов и автоматов. Так они бьют везде.

Бой под Хлуднево.
Пошли опять превый и второй взводы. Бой был сильный. Ворвались в село. Сапер Кругляков противотанковой гранатой уложил около 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Лазарь говорит, что он крикнул: "Я умер честным человеком". Какой парень. Воля, воля! Егорцев ему кричал: "Не смей!". Утром вернулось 6 человек, это из 33-х.

Испуганная хозяйка. Немцы прошли. Заходим. Обогрелись, поели супец. Немцы здесь все отобрали. В скатертях прорезали дыры для голов, надели детские белые трусики. Маскируются. Найдём!

Идем в Рядлово. Я выбиваюсь из сил. Лыжи доконали. Отдыхаю.
2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Красобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали... Пули рвутся в школе.
Бьёт наш "максим". Стреляю по большаку. Немцы уходят на Маклаки. Пули свистят рядом.

Шел строй. Немел. Все тише, тише.
Лежали посреди села
У школы с обгорелой крышей
Полусожженные тела.
И трудно было в этих трупах
Узнать друзей-однополчан...

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут,- поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв - и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв - и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.

Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую.

Первое ранение

Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана - аж нутро видно. Везут на санях. Потом довезли до Козельска. Там валялся в соломе и вшах.

Живу в квартире нач. госпиталя. Врачи типичные. Культурные, в ремнях и смешные, когда говорят уставным языком.

Когда лежишь на больничной койке, с удовольствием читаешь веселую мудрость О.Генри, Зощенко, "Кондуит и Швамбранию", бравого солдата Швейка.

Мы не любили Лебедева-Кумача, его ходульные "О великой стране". Мы были и остались правыми.

Мы стояли на перекрестке дорог. Со всех сторон хлестали ветра. Москва была очень далеко.

Железнодорожные рельсы засыпаны снегом. Поезда не ходят с лета. Люди отвыкли уже от гула. Тишина здесь, кажется, усилена этими рельсами.

Был мороз. Не измеришь по Цельсию.
Плюнь - замерзнет. Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колес.
Были стрелки совсем незрячие -
ни зеленых, ни красных огней.
Были щи ледяные.
Горячие были схватки
за пять этих дней.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в березе забытый топор.

Вот и мне: не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда...

Семен Гудзенко (второй слева) и Юрий Левитанский (второй справа) с сослуживцами по редакции газеты

2 февраля 1942 года Гудзенко был ранен в живот осколком мины. Кто-то из друзей потом заметит: "пушкинское ранение". Семен выжил, но был признан негодным к строевой. С июня 1942-го он служил в редакции газеты ОМСБОНа "Победа за нами"

Вчера вышел из дома. Пахнет весной. Не заметил её начала.
Завтра мне 20 лет. А что?

Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть -
просто,
как видят сны.
Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу, -
и пусть
не придется ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих.
...Московская осень,
смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
...А ты
по-прежнему не права -
я все-таки стал нежней...

У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесенная, одна,
суровая моя и откровенная,
далекая провинция - Война...

Были в МГУ. Здесь уже нет ничего студенческого. Большинство этих людей не хотят работать, не хотят воевать, не хотят учиться. Они хотят выжить. Выпить. Это единственное, что их волнует. Они не знают войны.
Правда, есть много честных девушек.

Они учатся, работают в госпиталях, грустят о ребятах, ушедших на фронт. Но их ЗДЕСЬ не очень много.

До войны мне нравились люди из "Хулио Хуренито", "Кола Брюньона", "Гаргантюа и Пантагрюэля", "Похождений Швейка" - это здоровые, веселые, честные люди.

Тогда мне нравились люди из книг, а за девять месяцев я увидел живых собратьев - этих классических, честных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе.

Студент-искусствовед. Два дня метель. В воскресенье необходимо было чистить аэродром. Искусствовед заявил: "Работать не буду, у меня воспаление почечной лоханки".

А с этого аэродрома поднимались ястребки, защищавшие его теплую комнату с репродукциями Левитана.

Это уже подлец.

Война - это пробный КАМЕНЬ всех свойств и качеств человека. Война - это КАМЕНЬ преткновения, о который спотыкаются слабые. Война - это КАМЕНЬ, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, ставших героями.

Лебедев-Кумач. "Широка страна", 1941. "За нее мы кровь прольем с охотой". Какая суконная, мертвая строка о крови свободных, гордых людей. Так писать - лучше промолчать.

Здесь, под Москвой, живут испанские солдаты. Они мстят под Волоколамском за своего Лорку, за Мадрид. Смелые, веселые люди. Черные глаза, черные вьющиеся волосы, до блеска начищенные сапоги.

Далеко Мадрид. Весенняя русская ночь. Из окон несется звук гитар и пение непонятной, но родной песни.

(В ОМСБОН-е вместе с советскими солдатами воевали иностранцы-антифашисты, в том числе 125 испанских республиканцев)

Были в ИФЛИ и в ГИТИСе. Серьезные книжники-ифлийцы дрыгают ногами на сцене и поют неаполитанские песенки. Лиц нельзя разобрать. Вся эта масса копошилась в зале, но прямо в глаза не смотрят, лица прячут. Войны не понимают. Это, конечно, не о всех, но таких много.

Они все боялись фронта. И поэтому просыпались и ложились со страстными спорами:
- Ты отсиживаешься. Я бы...
- Брось, сам трус.
- Мы здесь нужней.
Тупые люди. Кулачки, кусочники.

Девушка учила Овидия и латинские глаголы. Потом села за руль трехтонки. Возила все. Молодчина.

Вышел из метро. После этого провал. После этого я был сбит авто на площади Дзержинского, и снесли меня в приемный покой метро. Пришел в себя. Забыл все: откуда, зачем, какой месяц, война ли, где брат живет. Болит голова, тошнит.

Вчера был у нас Илья Эренбург. Он, как почти всякий поэт, очень далек от глубоких социальных корней. Выводы делает из встреч и писем. Обобщает, не заглянув в корень. Он типичный и ярый антифашист. Умен и очень интересно рассказывал. "Мы победим, - сказал он, - И после войны вернемся к своей прежней жизни. Я съезжу в Париж, в Испанию. Буду писать стихи и романы". Он очень далек от России, хотя любит и умрет за неё, как антифашист.

Из книги Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь"

"Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастерке. Ко мне приходило много фронтовиков - просили написать о погибших товарищах, о подвигах роты, приносили отобранные у пленных тетрадки, спрашивали, почему затишье, и кто начнет наступать - мы или немцы.
Я сказал юноше: "Садитесь!". Он сел и тотчас встал: "Я вам почитаю стихи". Я приготовился к очередному испытанию - кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах. Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где ревут орудия. Я повторял: "Еще... еще...".
Потом мне говорили: "Вы открыли поэта". Нет, в это утро Семен Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего 20 лет; он не знал, куда деть длинные руки, и сконфуженно улыбался. Одно из первых стихотворений, которое он мне прочитал, теперь хорошо известно".
("Перед атакой")
............
"Я видел первую мировую войну, пережил Испанию, знал мною романов и стихов о битвах, об окопах, о жизни в обнимку со смертью - романтически приподнятых или разоблачительных - Стендаля и Толстого, Гюго и Киплинга, Дениса Давыдова и Маяковского, Золя и Хемингуэя. В 1941 г. нашими поэтами было написано немало хороших стихотворений. Они не глядели на войну со стороны; многим из них ежедневно грозила гибель, но никто не выковыривал ножом из-под ногтей вражескую кровь. Штык оставался штыком, лира - лирой. Может быть, это придавало даже самым удачным стихам тех поэтов, которых я знал до войны, несколько литературный характер.
А Гудзенко не нужно было ничего доказывать, никого убеждать. На войну он пошел солдатом-добровольцем; сражался во вражеском тылу, был ранен. Сухиничи-Думиничи-Людиново были для него не строкой в блокноте сотрудника московской или армейской газеты, а буднями. (При первом знакомстве он мне сказал: "Я читал, что вы ездили к Рокоссовскому и были в Маклаках. Вот там меня ранили. Конечно, до вашего приезда...").

Гудзенко, едва оправившийся от тяжелого ранения, в Москве попал под машину. Он долго пробыл в тылу; работал в Сталинграде, в выездной редакции "Комсомольской правды". В сентябре 1943 добился отправки на фронт

Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.

Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.

Действующая армия, 1943-1944
(Семен Гудзенко. Стихотворения.
Москва, «Современник», 1985.)

Венгрия

Ракоци - район фашистский. Старый мадьяр с шестого этажа бросил гранату, убил 10 офицеров.

Наш конвоир один ведет 1000 румын. Он пьян. Один румын берет его автомат, двое ведут его за руки. (Ну чем ни Швейк с конвоирами))))

Голодные мадьяры тянут мешками фисташки, тонут в патоке. Солдаты, наши славяне, умываются одеколоном и поят коней пивом, потому что нет воды. Люди всего боятся - сидят в бункерах и с опаской ходят по улицам. Но это только вначале, а потом видят, что мы зря не стреляем, и начинают сновать и вынюхивать, где что можно унести. Квартиры грабят друг у друга. К нашим политотделам ходят с жалобами - изнасиловали. Вчера в одном артполку расстреляли хлопца, награжден. Его расстреляли перед строем "для поучения". Жаль, честно говоря. Война!.

На улице трупы людей и коней. Ещё не все убрано. Трупов много. За 5 месяцев отвык от этого и возле первого убитого мадьяра останавливаюсь: руки в перчатках закинуты за голову, на носке дырочка, ещё идет пар от пробитого черепа.

У стены лежит наш солдат. Он убит. Из карманов высыпалось печенье.
Пленные - их тысячи. Они в домах. Их сортируют и допрашивают. Они почти все переоделись в штатское, и поэтому с ними неприятно говорить.
- Мы не солдаты...
А по выправке, по лицу, по рукам - солдаты.

Авиация не бомбит - гуманизм и боязнь ударить по своим.

Бои идут сейчас подземные, а не уличные - идет пехота под домами.

Немцы сбрасывают на парашютах бензобаки. Летят на розовых парашютах. Огонь. Загораются.

Уже 4-й день идут ожесточенные бои. Бойцы подразделения Хрипко и Лебедь захватили шедший к городу трамвай с прицепом.

Взят Будапешт.
И неизменно вбивая в оборону клин,
идут дивизии на Вену и наступают на Берлин.
Сейчас от Познани до Праги
У всех фронтов одни пути

Ностальгия. Привыкаешь ко всему: в Будапеште уже не волнует, что первые дни не давало уснуть, о чем только в книгах читал в России. Вся экзотика узких переулков, неожиданных встреч с итальянскими или шведскими подданными, монастыри, кино и церкви надоели солдатам, которые как-то этим интересовались. Нам хочется домой. Пусть даже там нет такого комфорта. И на это уже плюют. Хотя раньше с завистью смотрели на белизну ванных комнат, на блеск полов, на массивность или легкость мебели. Хочется всем домой, пусть в нетопленую комнату, пусть без всяких ванных комнат, нов Москву, Киев, Ленинград. Это тоска по Родине.

В кино идет "Она сражалась за Родину" под названием "Товарищ П.". Это у них как кинобоевик, в зале все время аплодисменты, плач и оживление. В Кишпеште смотрел американский ковбойский фильм. Стрельба. Убийство. Страшная скука. А зал в бешеном восторге. Я не досидел. Видно, мы воспитаны на более умном и мудром искусстве.

Мадьяр - молодой, здоровый, в шляпе, с дешевым перстнем. Говорит на ломаном русском. Как-то шутя спросил: "Есть ли в Будапеште ресторан?" Он ответил: "Нет. А в Москве есть". - "Откуда знаешь?" - "Я из Москвы только четвертый день".

Я совсем остолбенел. Дальше рассказал он, что был взят под Старым Осколом в 1943, сидел в лагере в 40 км от Москвы, был в Горьком и Шапове. Жалуется, что в Венгрии плохо, что в лагере он получал 750 граммов хлеба, а тут четвертый день ничего не ест. Приехал он в армию, хочет драться с немцами.

Вот уже и история. Уже встречаем вернувшихся домой пленных. Теперь рад, когда видишь усатого мадьяра, в 1914-1916 жившего в Омске, а вот уже мадьяры 1941-1945 из-под Москвы и из-под Горького.

В Европе солдат привыкает к чистоте, к хорошему белью, к духам. Это, конечно, о тех днях, когда идут бои в больших городах. Но на пути каждого солдата был или будет один город, где он ещё познает прелести и гнусности Европы. Для меня таким городам стал Будапешт. С неизвестностью, монахами, всепоглощающей торговлей, проститутками, быстротой восстановления и пр. и т.п.

Собачонки всех мастей, но все карликовые. Шоферы давят их безбожно. "Та разве то собака, то ж мышка", - сплюнув, говорит водитель.

Во всех квартирах канарейки. Основная работа престарелых дам: подыскивание самцам самок у соседей. Этим, птичьей любовью, они копируют свою, ушедшую и не такую красивую.

Мой хозяин - бывший кельнер. У него медали за прошлую войну. Мне он говорит, что бил в 1914 году итальянцев, а немцам, наверное, хвастал, что бил русских.

В Буде немцы. Артбатарея. Из окон видны солдаты на том берегу. Лед. Полыньи. Красные парашюты. Немцы сбрасывают своим жратву и гранаты.
Внизу открытые настежь магазины. Бери что хочешь.

Подхожу к артиллеристу. Смотрю, что он взял: один кусок мыла, флакон одеколона, сигареты. Взял, что нужно, а большего не берет.

Никогда я не забуду,
сколько буду на войне,
взбудораженную Буду,
потонувшую в огне.
И обломки переправы,
и февральский ледоход,
и Дуная берег правый,
развороченный, как дзот.
И багровое на сером --
пламя в дымных этажах.
И того, кто самым первым
был в немецких блиндажах.

Братислава.

Я была простой сестрой в одесской санатории, здесь меня принимали в лучших домах, - говорила одна девчонка, уехавшая из Одессы в Братиславу со словацким офицером. Дура.

Шовинизм. Немцы поработали. Раненый штатский чех не хочет идти в австрийскую больницу.

Снова Вена. В Вене висят красные флаги - они сделаны из немецких, но свастика сорвана и пятно закрашено.

На доме в Вене плакат "Да здравствует Москва!" Грамотно, но написано готическим шрифтом. Маляр - аполитичен, не учел.

На улице старики-немцы, с ними девчонка-украинка. Она теперь их спасает. Боже мой, как они теперь лебезят перед ней.

Лежат убитые немцы. Никто их хоронить не хочет, они прикрыты забором.

Трупы наших солдат. Один по пояс виднеется из окопа. Рядом связка гранат. На груди знак "Гвардия". В кармане фото и документы. Мозговой, 1924 г.р., кандидат ВКП(б) с 1944, награжден двумя медалями "За отвагу" и орденом Красной Звезды. Был почти всюду. На войне с 1942.

Немцев было много. Они бежали. Лангер остался. Он поражен, что его не трогают. На второй день уже недоволен тем, что солдат взял у него пустой чемодан. Жалуется.

Есть извещение, что умер Гитлер. Это никого не устраивает. Каждый хотел бы его повесить.

Венский зоопарк. Голодные звери. Медведи, львы, волки. Ходят наши солдаты.

Что, он же не русский (о льве). Он не понимает, - говорит сержант.
Венский зоопарк взят под охрану воинской части. Солдаты кормят зверей.

С трудом добираемся до Елгавы. Здесь утром были немцы. По пути встречаем много немцев - колоннами и группками. Нет конвоя. Они кланяются, на них не обращают внимания. Говорят, что Прагу защищают власовцы. Говорят, наоборот, что они восстали против немцев. Одно известно, что есть очаги сопротивления. Очень не хочется погибнуть в День Победы. А навстречу везут раненых. Сегодня до 12 часов наши ещё бомбили. Дымятся обломки, повозки.

11 мая возле парламента хоронили погибших 10 мая, после войны. Ст. л-т Глазков, капитан Семенов. Зелень, цветы, слезы чешек. Хороним полковника Сахарова. Чехи брали на память горячие гильзы от крупнокалиберного пулемета. Это память о храбрых и о освобождении.

В Праге хоронят погибшего после победы майора.
Влтава тиха, но гремит орудийный салют.
Женщины плачут. Мужчины молчат у собора.
И обжигая ладони, гильзы на память берут.
Гильзы хозяйки начистят кирпичною пылью.
Первые ландыши, ландыши будут стоять на окне.
Ландыши красными станут! И к правнукам былью
Сказка придет о салютах, цветах и войне.

Я видел на дорогах, как немцев берут шоферами. Машин очень много. Через 50 км его угощают и дружелюбно беседуют. Русская душа. Все сразу забывается, хотя на нем германская форма и ленточка орденская.

Шофер говорит:
- К осени вернемся домой. Летом не хочу, пусть жена сама картошку копает (смеется).

Капитан говорит:
- Медаль "За победу над Германией", а ещё будет за Японию.

Уже поговаривают, что на Востоке тоже будем биться.

Солдат вернулся в Киев. У него жил немец на квартире. Убил его мать. Ограбил. Случайно нашел конверт с его берлинским адресом. Это было в 1943 году. В 1945 он пришел в Берлин и нашел дом этого немца. Здесь он увидел свой костюм, присланный в посылке. Немец уже давно был убит. Его вдова, когда узнала, кто этот пехотинец, смертельно побледнела. Солдат не стал брать своего костюма. Он только на дверях написал: "Сюда приходила месть из Киева, с ул. Чкалова, из дома № 18". Наутро вдова сбежала в деревню. Солдат решил поселиться здесь с друзьями. В шкафах он нашел много знакомых вещей и это напоминало ему мать, дом, Киев.

Мое поколение

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-
пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем -
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

Мы не от старости умрем,-
от старых ран умрем.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!

В нем горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принес сюда солдат,
вернувшийся с войны.

Он видел столько городов!
Старинных городов!
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?..
Четвертый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.

А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…

…Гудзенко умер от старых ран 12 февраля 1953 года в Институте нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко.. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его. Опухоль мозга... Ему был 31 год.

По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни поэта - это «новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем. У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Семен Гудзенко, уже не могший писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно войдут в золотой фонд советской поэзии.

Последнее издание Гудзенко вышло четверть века назад, еще в советское время, но найти его книги не так уж трудно 1 . И, наверное, те же строки стихов, что я медленно, а порой и мучительно, разбираю в архиве, я мог бы спокойно прочитать вечером на диване или в Интернете.

Но вот отчего-то мне очень важно увидеть почерк человека, написавшего:

"Когда на смерть идут - поют,
а перед этим - можно плакать...".

Мне для чего-то необходимо увидеть не в книге, а нацарапанное карандашом у костра: "Мы воду дымную хлебали из почерневших котелков..."

Записная книжка девятнадцатилетнего студента ИФЛИ Гудзенко. Одна из его последних предвоенных записей (19 июня 1941): "В Москве светает... Звезды косяком идут...".

Через несколько недель после начала войны Гудзенко записался добровольцем в ОМСБОН - Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения. Отбирали в это подразделение прежде всего спортсменов, причем такого уровня, как братья Знаменские. Как же туда попал 19-летний студент второго курса литфака Гудзенко? Объяснение простое: при отборе ценилась не только физическая подготовка, но и психологическая устойчивость, творческий склад ума, способность быстро принимать решения, знание языков, коммуникабельность. Все это было у Гудзенко.

Мы не от старости умрем,- от старых ран умрем...

В 1943 году ОМСБОН переформировали, и Гудзенко перевели в газету 2-го Украинского фронта "Суворовский натиск" 3 . Прошел Карпаты и Венгрию. Победу он встретил в Будапеште. Из наградного листа, датированного 12 мая 1945 года:

"Красноармеец - поэт Гудзенко С.П. принимал активное участие в освещении штурма Будапешта, находясь постоянно в штурмующих подразделениях, корреспондируя не только в газету "Суворовский натиск", но и в центральную прессу. Талантливый поэт, чьи стихи пользуются исключительным успехом среди солдат и офицеров фронта, он выполнял любые задания редакции, писал очерки о героях фронта, зарисовки, организовывал военкоровский материал, создавал актив вокруг газеты.

Будучи сам солдатом - первое время участвовал в войне как десантник в тылу врага, дважды ранен, - хорошо знает жизнь солдата. Поэтому его стихи и очерки правдиво отражали жизнь людей переднего края, воспитывали в бойцах и офицерах любовь к Родине, ненависть к врагу, поднимали наступательный порыв.

Красноармеец Гудзенко С.П. достоин награждения орденом Отечественной войны II степени".

А до этого у него были две награды: орден "Красной Звезды" и медаль "За оборону Москвы".

Семен Петрович Гудзенко умер в феврале 1953-го. Ему было тридцать лет. Сбылось написанное им в 1946м: "Мы не от старости умрем,- от старых ран умрем..." Но сказалось не только ранение, но и тяжелая травма головы, полученная Семеном в мае 1942-го в центре Москвы (поэта сбила машина около печально известного здания на Лубянке).

Из выступления сослуживца поэта, офицера-подрывника Беркина на вечере Семена Гудзенко в московском Клубе писателей 21 апреля 1943 года: "У тола есть такое качество, что он не боится времени, и может... пролежать где-нибудь и все же потом взорвется. Я думаю, что и стихи Гудзенко не боятся времени..."

Неоконченные стихи из фронтовых блокнотов

"На ветром выжженную кожу ложатся отсветы атак..."

Будет снег хлестать
и с ног валить
и к ночи

быть может или быть не может
но я хотел, чтоб было так:
на ветром выжженную кожу
ложатся отсветы атак

чтоб на обветренную кожу
ложились отсветы атак

и <...> ночью на привале
мы воду дымную хлебали
из почерневших котелков

<6/ХI 1941>

Наступление

Великая страна
не встанет на колени.
Из русских никогда
не сделаешь рабов.
Мы верили всегда:
начнется наступленье,
врагу не унести
завшивевших голов.
Под Клином на снегу
валяются останки,
окоченевших псов
везде громит народ.
Мы ждали этот час,
когда помчатся танки,
когда бойцы пойдут,
кроша врагов, вперед.
Пусть впереди нас ждут
тяжелые сраженья,
суровые ветра,
глубокие снега,
но началось уже
такое наступленье,
в котором навсегда
мы разобьем врага.

<10/XII 1941>

Он утром побывал в Москве,
ждал девушку на Моховой.
А ночью: парашют в траве,
в украинской сырой траве.
И ночь, и гул над головой.
И снова утро. Снова ждет
он танк врага. В росе трава...

На узеньком участке обороны
по Ленинградскому шоссе
стояла наша рота.
Все солдаты знали, что за нами -
столица,
что вокруг леса,
что за горами,
за долами...

Из неоконченной "Баллады о бессмертии"

Палата смертников. Темно.
Всю ночь колотит дождь о подоконник.
Он хочет раненым помочь.
И хочет смертникам помочь...

Это рота новобранцев шла.
У распятья замерли стрелки.
Сняли шапки. И взвели курки,
салютуя павшим у шоссе.

Солдатский романс

Меня весною ранней
отсюда не зови,
я здесь в атаке ранен
на подступах к любви.

На этих тихих склонах,
у жаркого огня,
в штрафной отряд влюбленных
зачислили меня.

И каждый день с повинной
я к милой приходил,
но неприступна Нина
и штатский ей не мил.

Но вот уже солдатом
дорога привела,
здесь милая когда-то
и гордая жила.

Но нет ее на кручах,
в тоске шумит ковыль.
Увез один поручик
ее за сотню миль.

Пусть двести или триста,
объеду целый мир,
найду вас, ненавистный,
мой милый командир.

Безногие - без ног,
безрукие - без рук.
В городе Мадьяроваре
наскочил на мину друг.

Я один.
И быть бездругим -
это хуже,
чем безруким.

Главное стихотворение

Перед атакой

Когда на смерть идут - поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
Час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг
И почернел от пыли минной.
Разрыв - и умирает друг.
И значит - смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год,
И вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,
Что я притягиваю мины.
Разрыв - и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
Окоченевшая вражда,
Штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий. А потом
Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую.

Из писем матери

"Служу в Особом отряде..."

Гудзенко родился в Киеве 5 марта 1922 года. Мать дала сыну изысканное имя Сарио. Дома, во дворе и потом в школе все звали мальчика Сариком. Семёном он стал в сорок третьем году, решив, что у поэта-фронтовика имя должно быть под стать суровой эпохе. Сарио звучало как-то опереточно, Сарик - по-детски, Семён - то, что надо: весомо, по-мужски. Но в письмах матери Ольге Исаевне он по-прежнему подписывался детским именем Сарик.

[ 10 /XII-41 г. ]

Дорогая мама, я жив здоров. У меня все по-старому. Пришли свой точный адрес. Я в Москве. Адрес мой: ППС 188, п/я 02. Рота 1-я.
Пиши мне чаще.
Целую крепко! Сарик.

[ 14/II-42 г. ]

Дорогая мамочка! Я жив и здоров. Временно я из Москвы выезжал. Так что твои письма уже месяц не читал. Сейчас я легко ранен и деньков через 7-8 снова таким же, как прежде, приеду в Москву. Сейчас я в госпитале в Рязанской обл. Письма твои меня здесь не застанут, так что пиши по старому адресу.

[ 27/II-42 г. ]

Дорогая мамочка!
Телеграммы сегодня получил. Я жив, здоров. Все у меня в полном порядке. Ранен я был в живот. Касательное ранение только мягких тканей. Рана небольшая 1х5. <...>
Мамочка, ты меня поймешь, если я не буду описывать тебе всех и всяких подробностей. Настроение хорошее и бодрое. Сейчас много читаю. Хоть на 1/100 наверстываю упущенное. Мамочка, жду твоего письма. Если оно меня здесь не застанет, оставляю адрес куда его переслать: ст. Шилово Рязанской обл., п/я 5, корп.1 <...>
Целую крепко-крепко.
Сарик.

Дорогая мама!
Письмо твое получил. Признаюсь, я очень беспокоился о твоем благополучии. Если бы еще один день без вестей, телеграфировал бы в Петровск. Мамочка, я жив и абсолютно здоров. Нахожусь по-прежнему в своей части, в Особых войсках НКВД. Нахожусь среди своих товарищей, среди которых много студентов ИФЛИ. Многих друзей нет уже. Они или погибли или в командировках. Часто бываю в своем институте. 28го был на Первомайском вечере. <...> Мамочка, еще раз пишу: обо мне не волнуйся. Рана совсем зажила. Внутренности совершенно не задеты. Чувствую себя крепким и здоровым. Сталин сегодня приказал в 1942 г. окончательно разгромить стервецов. Выполним.
Привет родным.
Целую тебя крепко-крепко!
Сарик.
Если буду уезжать сообщу. Выгляжу я хорошо. Загорел.

[ 15 /ХI-42 г. ]

Дорогая мамочка!
Наконец-то я получил от тебя весть. Ты представляешь себе мое ощущение, когда я получил обратно свое письмо со страшной припиской: "адресат выбыл". Мамочка дорогая, мне очень тяжело читать письмо твое. На старости лет ты странствуешь: Киев-Волга-Сибирь. Тяжело не только за тебя, но и за всю Россию. И письмо твое, и образ твой, с мешком за плечами - это так матерински, так все и у всех.
Целую очень, очень крепко.
Твой сын Сарик.

Записки из зала Семену Гудзенко. 1945-1948 годы.

"Неужели вы всегда будете писать о войне?.."

В архиве Семена Гудзенко хранится папка с записками, которые поэт получал на поэтических вечерах и встречах. По тому, как поэт берег каждую такую записку (а часто это был измятый, неприглядный клочок газеты или оберточной бумаги), можно понять, что для него встречи с читателями были очень важными событиями. Записки воскрешали лица и глаза, улыбки и слезы, неповторимую и ничем незаменимую атмосферу прямого общения с людьми.

Кажется, что для Гудзенко возможность прочитать стихи в большой аудитории была дороже возможности опубликовать эти же стихи. Еще в 1943 году, на вечере в Доме писателей, он сказал: "Для поэта не так важно, чтобы его хвалили. Важно, чтобы вообще говорили по поводу его стихов. Пусть даже кто-нибудь скажет неодобрительно..."

Его любимой аудиторией были армейская молодежь и студенты. Он не только всегда соглашался идти, ехать, лететь к ним, но часто сам занимался подготовкой таких встреч, "пробивал" их, когда власть стала "закручивать гайки", вникал во все детали организации.

Популярность поэтических вечеров в Политехническом, в Колонном зале, в клубе МГУ была огромной, мест не хватало, у входа неизбежно возникал ажиотаж, кого-то не пускали, и Гудзенко спешил вмешаться, чтобы никто не остался за порогом.

Литературовед и поэт Виктор Васильевич Афанасьев рассказывал мне, как в 1945 году он мальчишкой попал на вечер Семена Гудзенко в клубе МГУ: "Пришли с фронта поэты: Семен Гудзенко, Марк Максимов, Виктор Урин, Александр Межиров, Вероника Тушнова, Николай Старшинов, Юлия Друнина и другие. Все в военной форме, молодые. В Москве начались незабываемые вечера поэзии, на которые народ просто ломился. И вот мы собираемся стайкой в Колонном зале Дома союзов или в Политехническом. Денег у нас нет. Сидим у входа и ждем, когда появятся поэты. Мы знаем, что всех добрее - Семен. И вот он идет. Мы к нему: "Семен, проведи нас! Попроси контролершу". - "А что, вы не стихотворцы ли? Вот ты, стихи пишешь?" - спрашивает он меня. - "Да". - "Садись, сочини четверостишие". В страшном волнении сажусь, сочиняю. Он прочитал и говорит: "Все ясно, поэт... Пошли!" Он ведет всех нас и с улыбкой басом говорит контролерше: "Пропустите! Поэты".

Все, кто слышал, как читает Гудзенко, никогда уже не могли забыть своего впечатления. У Семена было огромное обаяние и врожденный артистизм. Высокий, красивый, зеленоглазый, с голосом "зычным, как у запорожского казака" (по свидетельству В.В. Афанасьева), он никого не играл, был только самим собой, но как раз эта невероятная свобода поражала более всего.

И, конечно, он каждый раз страшно волновался. Еще до войны записал в дневнике: "Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши..."

К счастью, сохранились аудиозаписи трех (по моим сведениям) стихотворений Гудзенко в авторском исполнении. Как он читает "Я был пехотой в поле чистом..."! Его чтение поражает нас, как поражало современников. Слова идут с такой расстановкой, с такими жаркими, глубокими паузами, будто это медленно поднимают на борт сверкающую на солнце тяжелую якорную цепь.

Почему Гудзенко читал стихи именно так, как он читал? Наверное, Семен бы и сам этого не объяснил. Но что ясно было ему и что понятно нам: он был голосом убитых.

Вы сказали, что у Вас "военное" - на всю жизнь. Неужели Вы всегда будете писать о войне и с точки зрения "вояки", но ни строчки просто стихов о труде и о других простых жизненных делах?

Вы говорите, что Вам нечего рассказывать о себе, что Вы такой же как и мы, так сколько же Вам лет?

Скажите, пожалуйста, Вы начали писать до войны, или только пламя войны разожгло пламя Вашей поэзии? Ваши стихи свежи, молоды, в них слышится юность 24 лет.

Писали ли Вы стихи в партизанском отряде? Вообще, в какой обстановке Вам приходилось писать?

Есть ли у вас стихи о танкистах, и думаете ли написать?

Благодарю Вас за стихи, за сердце, за нужную жизнь Вашу.

Привет от старого фронтового друга Евгения Ануфриева. Помнишь, как вместе служили?

Семен! Прочти нашу партизанскую песню, которая попала уже в фольклор!

т. Гудзенко, прочитайте, пожалуйста, "Он лежал на снегу, не просил: пристрелите, оставьте..."

Где с вами можно встретиться и почему вы на меня не смотрите?

Товарищ Гудзенко! Сколько силы в Ваших стихах! От некоторых слов просто бегут мурашки по спине. Как Вы правильно обо всем пишете.

Товарищ Гудзенко! Просим Вас прочесть стихотворение, которое Вы писали с фронта своей подруге жизни.

Из книги английского историка Роберта Кершоу "1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных".

"Боже мой, что же эти русские задумали сделать с нами? Хорошо бы, если бы там, наверху, хотя бы прислушались к нам, иначе всем нам здесь придется подохнуть"

Примечания
1 Через Интернет я нашел "Армейские записные книжки"(1962), "Избранное"(1977), сборник "Дальний гарнизон"(1984). Все три книги мне прислали из провинции - Ростов-на-Дону, Новосибирск, Иркутск.
2 Редактором газеты был Анатолий Тогманов. В редакции служили бывшие аспиранты ИФЛИ Семен Беркин, Николай Лукошенко, студент Эмиль Аркинд (В. Кардин), опытный газетчик Евгений Шистер.
3 Среди военных корреспондентов газеты "Суворовский натиск" были писатели Владимир Лидин, Сергей Вашенцев, Лев Шапиро, Леонид и Петр Тур, Сергей Тельканов, Иван Молчанов, Анвер Бикчентаев, Лазарь Санов, Борис Буркатов...

Семён Петро́вич Гудзе́нко ( -) - русский советский поэт-фронтовик .

Биография

Настоящее имя Гудзенко - Сарио: итальянское имя ему дала мать. Когда его в 1943 году дружно опубликовали «Знамя » и «Смена », поэт писал матери: «…не пугайся, если встретишь стихи за подписью „Семён Гудзенко“, - это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»

Евгений Евтушенко писал в антологии «В начале было Слово»: «…был киевлянин, украинский еврей, русский поэт Семён Гудзенко».

Семья

Библиография

Стихотворения

«Однополчане» (1944)
«Стихи и баллады» (1945)
«После марша» (1947)
«Битва» (1948)
«Закарпатские стихи» (1948)
«Поездка в Туву» (1949)
«Дальний гарнизон» (1950) поэма о буднях солдат на военной службе в Туркмении
«Новые края» (1953)

Мемуары

Гудзенко С. П. Армейские записные книжки. - М .: Советский писатель , 1962. - 116 с.

Стихи Гудзенко в театре

В начале 1970-х годов режиссёр московского Театра на Таганке Юрий Любимов поставил спектакль «Павшие и живые ». В этом спектакле Владимир Высоцкий , в частности, играл роли Гитлера и Семёна Гудзенко. В дальнейшем на своих выступлениях Высоцкий иногда читал стихи Гудзенко, также он давал достаточно высокие оценки военному творчеству поэта. Два стихотворения Семёна Гудзенко вошли в музыкально-поэтический цикл Высоцкого «Мой Гамлет », 1966-1978.
В 2009 году в Малом зале санкт-петербургской Филармонии состоялась премьера кантаты на стихи поэтов-фронтовиков композитора Владиславы Малаховской . Кантата озаглавлена строчкой из «Моего поколения» Семёна Гудзенко - «Нас не нужно жалеть!».Два из шести номеров кантаты написаны на стихи Гудзенко - «Перед Атакой» и «Моё поколение».

Награды

Орден Отечественной войны II степени

Память

Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

Мемориальная доска в Киеве на фасаде дома по улице Тарасовская, 3, где в 1922-1939 гг. жил поэт

Именем Семена Гудзенко названа улица в Харькове.

В кино

В художественном фильме «Цыган » Будулай исполняет на гитаре песню, в которой звучат 3 четверостишия из «Моего поколения» Семёна Гудзенко.

Источники

Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. - М . : РИК «Культура», 1996. - XVIII, 491, с. - 5000 экз. - ISBN 5-8334-0019-8 .

Напишите отзыв о статье "Гудзенко, Семён Петрович"

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Гудзенко, Семён Петрович

– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.

Семён Петро́вич Гудзе́нко (5 марта 1922, Киев - 12 февраля 1953, Москва) - русский советский поэт и журналист, военный корреспондент.

Родился 5 марта 1922 года в Киеве в еврейской семье, незадолго до его рождения переселившейся в город из Белой Церкви. Его отец, Пётр Константинович Гудзенко, был инженером; мать, Ольга Исаевна (Исааковна) Гудзенко, - учительницей. Семья жила в Киеве на улице Тарасовской в доме № 3. В 1939 году поступил в МИФЛИ и переехал в Москву.

В 1941 году добровольцем ушёл на фронт, стал пулемётчиком в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения (ОМСБОН). В 1942 году был тяжело ранен в живот осколком мины. После ранения был корреспондентом во фронтовой газете « натиск», освещал осаду и штурм Будапешта, где и встретил День Победы. 12 мая 1945 года был награждён Орденом Отечественной войны II степени. Первую книгу стихов выпустил в 1944 году. После окончания Великой Отечественной войны работал корреспондентом в военной газете.

Гудзенко открыл как поэта Илья Эренбург весной 1941-го: воспоминания о творческом пути поэта есть в 7-й главе 5-й книги цикла «Люди, годы, жизнь».

Настоящее имя Гудзенко - Сарио: итальянское имя ему дала мать. Когда его в 1943 году дружно опубликовали «Знамя» и «Смена», поэт писал матери: «…не пугайся, если встретишь стихи за подписью „Семён Гудзенко“, - это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»

С. П. Гудзенко умер 12 февраля 1953 года в Институте нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.

Семья и родственные связи

Жена - Лариса Алексеевна Жадова (1927-1981), советский искусствовед, историк искусства и дизайна. Дочь советского военачальника Героя Советского Союза Алексея Жадова; впоследствии (с 1957) жена Константина Симонова.
- Дочь - Екатерина Кирилловна Симонова-Гудзенко, урождённая Екатерина Семёновна Гудзенко (род. 1951; была удочерена Константином Симоновым и получила отчество по его паспортному имени Кирилл ), историк-японист, с 2003 года заведующая кафедрой истории и культуры Японии Института стран Азии и Африки при МГУ.
Двоюродный брат - Михаил Александрович Рогинский (1931-2004), советский и французский художник.