Дорогой Бальмонт!

Почему я приветствую тебя на страницах журнала «Своими путями»? Плененность словом, следовательно - смыслом. Что такое своими путями? Тропинкой, вырастающей под ногами и зарастающей по следам: место не хожено - не езжено, не автомобильное шоссе роскоши, не ломовая громыхалка труда, - свой путь, без пути. Беспутный! Вот я и дорвалась до своего любимого слова! Беспутный - ты, Бальмонт, и беспутная - я, все поэты беспутны, - своими путями ходят. Есть такая детская книжка, Бальмонт, какого-то англичанина, я ее никогда не читала, но написать бы ее взялась: - «Кошка, которая гуляла сама по себе». Такая кошка - ты, Бальмонт, и такая кошка - я. Все поэты такие кошки. Но, оставляя кошек и возвращаясь к «Своим путям»:

Пленяют меня в этом названии равносильно оба слова, возникающая из них формула. Чтó поэт назовет здесь своим - кроме пути? Чтó сможет, чтó захочет назвать своим, - кроме пути? Все остальное - чужое: «ваше», «ихнее», но путь - мой. Путь - единственная собственность «беспутных»! Единственный возможный для них случай собственности и единственный, вообще, случай, когда собственность - священна: одинокие пути творчества. Таков ты был, Бальмонт, в Советской России, - таким собственником! - один против всех - собственников, тех или иных. (Видишь, как дорого тебе это название!)

И пленяет меня еще, что не «своим», а - «своими», что их мно-ого путей! - как людей, - как страстей. И в этом мы с тобой - братья.

Двое, Бальмонт, побывали в Аиде живыми: бытовой Одиссей и небесный Орфей. Одиссей, помнится, не раз спрашивал дорогу, об Орфее не сказано, доскажу я. Орфея в Аид, на свидание с любимой, привела его тоска: та, что всегда ходит - своими путями! И будь Орфей слеп, как Гомер, он все равно нашел бы Эвридику.

Юбилярам (пошлое слово! заменим его триумфатором) - триумфаторам должно приносить дары, дарю тебе один вечер твоей жизни - пять лет назад - 14-го мая 1920 г. - твой голодный юбилей в московском «Дворце Искусств». Слушай:

Юбилей Бальмонта во «Дворце Искусств». Речи Вячеслава и Сологуба. Гортанный взволнованный отрывистый значительный - ибо плохо говорит по-русски и выбирает только самое необходимое - привет японочки Инамэ. Бальмонт - как царь на голубом троне-кресле. Цветы, адреса. Сидит, спокойный и не смущенный, на виду у всей залы. Рядом, в меньшем кресле - старый Вячеслав - немножко Magister Tinte. Перед Бальмонтом, примостившись у ног, его «невесточка» - Аля, с маком в руке, как маленький паж, сзади - Мирра, дитя Солнца, сияющая и напружённая, как молодой кентавр, рядом с Миррой - в пышном белом платьице, с розовой атласной сумочкой в черной руке, почти неподвижно пляшет Алина однолетка - дворцовая цыганочка Катя. А рядом с говорящим Вячеславом, почти прильнув к нему - какой-то грязный 15-летний оболтус, у которого непрестанно течет из носу. Чувствую, что вся зала принимает его за сына Вячеслава. («Бедный поэт!» - «Да, дети великих отцов…» - «Хоть бы ему носовой платок завел…» - «Впрочем - поэт, - не замечает!..») - А еще больше чувствую, что этого именно и боится Вячеслав - и не могу - давлюсь от смеха - вгрызаюсь в платок…

Вячеслав говорит о солнце соблазняющем, о солнце слепом, об огне неизменном (огонь не растет - феникс сгорает и вновь возрождается - солнце каждый день восходит и каждый день заходит - отсутствие развития - неподвижность). Надо быть солнцем, а не как солнце. Бальмонт - не только влюбленный соловей, но и костер самосжигающий.

Потом приветствие английских гостей - толстая мужеподобная англичанка - шляпа вроде кепи с ушами, мелькают слова: пролетариат-Интернационал. И Бальмонт: «Прекрасная английская гостья», - и чистосердечно, ибо: раз женщина - то уже прекрасна и вдвойне прекрасна - раз гостья (славянское гостеприимство!).

Говорит о союзе всех поэтов мира, о нелюбви к слову Интернационал и о замене его «всенародным»… «Я никогда не был поэтом рабочих, - не пришлось, - всегда уводили какие-то другие пути. Но может быть, это еще будет, ибо поэт - больше всего: завтрашний день»… о несправедливости накрытого стола жизни для одних и объедков для других. Просто, человечески. Обеими руками подписываюсь.

Кто-то с трудом протискивается с другого конца залы. В руке моего соседа слева (сижу на одном табурете с Еленой), очищая место, высоко и ловко, широким уверенным нерусским движением - века вежливости! - взлетает тяжеленное пустое кресло и, описав в воздухе полукруг, легко, как игрушка, опускается тут же рядом. Я, восхищенно: «Кто это?» Оказывается - английский гость. (Кстати, за словом гость совершенно забываю: коммунист. Коммунисты в гости не ходят, - с мандатом приходят!) Топорное лицо, мало лба, много подбородка - лицо боксера, сплошной квадрат.

Потом - карикатуры. Представители каких-то филиальных отделений «Дворца Искусств» по другим городам. От Кооперативных товариществ - какой-то рабочий, без остановки - на аго и ого - читающий, - нет, списывающий голосом! - с листа бумаги приветствие, где самое простое слово: многогранный и многострунный.

Потом я с адресом «Дворца Искусств», - «От всей лучшей Москвы»… И - за неимением лучшего - поцелуй. (Второй в моей жизни при полном зале!)

И японочка Инамэ - бледная, безумно волнующаяся: «Я не знаю, что мне Вам сказать. Мне грустно. Вы уезжаете. Константин Дмитриевич! Приезжайте к нам в Японию, у нас хризантемы и ирисы. И…» Как раскатившиеся жемчужины, японский щебет. («До свидания», должно быть?) Со скрещенными ручками - низкий поклон. Голос глуховатый, ясно слышится биение сердца, сдерживаемое задыхание. Большие перерывы. - Ищет слов. - Говор гортанный, немножко цыганский. Личико желто-бледное. И эти ручки крохотные!

«Русские хитрее японцев. У меня был заранее подготовлен ответ», - и стихи ей - прелестные.

Потом, под самый конец, Ф. Сологуб - старый, бритый, седой, - лица не вижу, но, думается - похож на Тютчева.

«Равенства нет и слава Богу, что нет. Бальмонт сам был бы в ужасе, если бы оно было. - Чем дальше от толпы, тем лучше. - Поэт, не дорожи любовию народной. - Поэт такой редкий гость на земле, что каждый день его должен был бы быть праздником. - Равенства нет, ибо среди всех, кто любит стихи Бальмонта, много ли таких, которые слышат в них нечто, кроме красивых слов, приятных звуков. Демократические идеи для поэта - игра, как монархические идеи, поэт играет всем. Единственное, чем он не играет-слово».

Никогда не рукоплещущая, яростно рукоплещу. Ф. Сологуб говорит последним. Забыла сказать, что на утверждение: «Равенства нет» - из зала угрожающие выкрики: «Неправда!» - «Как кому!»

Бальмонт. Сологуб. Сологуб Бальмонта не понял: Бальмонт, восстающий против неравенства вещественного и требующий насыщения низов - и Сологуб, восстающий против уравнения духовного и требующий раскрепощения высот. Перед хлебом мы все равны (Бальмонт), но перед Богом мы не равны (Сологуб). Сологуб, в своем негодовании, только довершает Бальмонта. - «Накормите всех!» (Бальмонт) - «И посмотрите, станут ли все Бальмонтами» (Сологуб). Не может же Сологуб восставать против хлеба для голодного, а Бальмонт - против неба для отдельного. Так согласив, рукоплещу обоим. Но - какие разные! Бальмонт - движение, вызов, выпад. Весь - здесь. Сологуб - покой, отстранение, чуждость. Весь - там. Сологуб каждым словом себя изымает из зала, Бальмонт - каждым себя залу дарит. Бальмонт - вне себя, весь в зале, Сологуб вне зала, весь в себе. Восславляй Бальмонт Сиракузских тиранов и Иоанна Грозного ему бы простили. Восславляй Сологуб Спартака и Парижскую Коммуну - ему бы - не простили: тона, каким бы он восславлял! За Бальмонта - вся стихия человеческого сочувствия, за Сологуба - скрежет всех уединенных душ, затравленных толпой и обществом. С кем я? С обоими, как всегда.

2017-й год знаменателен первым полуторавековым юбилеем Серебряного века: в июне исполняется 150 лет со дня рождения Константина Бальмонта. В рамках юбилейного года в Шуе, на родине поэта, будет открыт памятник Бальмонту, состоятся Бальмонтовские чтения, пройдут юбилейные мероприятия в Санкт-Петербурге…

А откроется юбилейная программа в Москве - 7 июня, в среду, в 18:00, большим музыкально-поэтическим вечером в Конференц-зале Российской государственной библиотеки, который проводят РГБ и проект “Возвращение. Серебряный век”.

Слово о Поэте скажут профессор Литературного института Владимир Смирнов и правнук поэта Михаил Бальмонт.

Затем прозвучит программа Ларисы Новосельцевой “Будем как Солнце”, которую составят стихи Константина Бальмонта, песни, романсы, молитвы на его стихи (муз. к стихам Л. Новосельцевой), а также посвящения поэту Мирры Лохвицкой, Игоря Северянина, Максимилиана Волошина, Марины Цветаевой.

Читает, поет, рассказывает Лариса Новосельцева, при участии Михаила Червинского (скрипка).

РГБ представит на вечере экспозицию редких и особо ценных изданий Бальмонта из Фондов Библиотеки.

Возможны и другие участники.

Бальмонта называют "солнечным гением" русской поэзии.

В начале двадцатого века не было в России поэта более известного и любимого, чем Бальмонт. «Нынешнее поколение и представить себе не может, чем был Бальмонт для тогдашней молодежи. Блок был новичком, ...Брюсов еще не был общепризнанным мэтром, все остальные поэты — Андрей Белый, Сологуб, Мережковский, Гиппиус, Вячеслав Иванов — считались второстепенными. Безраздельно царил Бальмонт» - писал о Бальмонте Александр Биск. Вот строки Тэффи: "Россия была именно влюблена в Бальмонта. Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки…" А вот так он сам говорит о себе: "Я - изысканность русской медлительной речи, предо мною другие поэты - предтечи. Я впервые открыл в этой речи уклоны, перепевные, гневные, нежные звоны. Я - внезапный излом, я - играющий гром, я - прозрачный ручей, я - для всех и ничей...». И ещё: «Имею спокойную убежденность, что до меня, в целом, не умели в России писать звучных стихов». «Кто равен мне в моей певучей силе? - Никто, никто».

Мир поэзии Бальмонта - целая вселенная, яркая, прекрасная, многоцветная, с буйством красок, эмоций, стихий, с полетом к небесным сферам, подъемом к вершинам духа. И еще это потрясающая лирика, порой тонкая и нежная, порой страстная, иногда шокирующе смелая по тем временам. Стихи его необычайно музыкальны, это настоящий фейерверк, многозвучье, праздник всех стихий природы.

Бальмонт писал много - и это был в чистом виде “божественный диктант”: у него даже не было черновиков, он записывал стихи прямо со звучавшего в нем Голоса - сразу начисто!

Бальмонт оставил после себя (по предварительным данным) 35 томов стихов, около 40 объемных томов переводов, 20 книг художественной прозы, десятки томов со статьями об искусстве, этнографии, истории. Еще добрый десяток томов составляет его эпистолярное наследие. И еще пару томов - записные книжки. Поэт Михаил Цетлин писал вскоре после смерти Бальмонта, что сделанного им достало бы не на одну человеческую жизнь, а «на целую литературу небольшого народа».

И вот сегодня мы отмечаем 150 лет со дня рождения одного из самых ярких русских поэтов.

Но многие ли нынешние читатели знают и помнят его стихи, его самого?

В 1907 году сорокалетний Константин Бальмонт написал автобиографию для «Книги о русских поэтах последнего десятилетия", которую закончил словами: «Итак, в 1960-м году будет издано Собрание моих сочинений в 93-х томах, или свыше».

Однако после отъезда поэта в эмиграцию в 1920 году его стихи более чем полвека на Родине не издавались вообще. И сегодня в массовом читательском сознании Бальмонт - звучное имя, плюс не слишком широкий круг классических “канонизированных” стихотворений, да еще несколько дерзких и эпатажных стихов и сопутствующих им легенд-анекдотов из его жизни, точнее - вокруг нее...

Увы, родная страна не смогла подготовить сколь нибудь полного собрания Поэта даже к 150-летнему его юбилею, или хотя бы начать работу над таким собранием.

Так что сегодня актуальна задача возвращения поэзии Бальмонта широкому читателю - что кажется парадоксальным для столь громкого имени, для поэта подобного ранга. Предстоит много работы - и много открытий - бальмонтоведам.

В частности, поэтическая перекличка Бальмонта с Миррой Лохвицкой, открытая, собранная и изданная недавно Татьяной Александровой - заставляет по новому взглянуть на всю жизнь поэта, на глубинные мотивы написания многих его стихов, в том числе из позднего периода.

Эти мотивы “преданья сказочной любви” прозвучат и в программе 7 июня - но, конечно, не только они. В новой юбилейной программе мы по мере сил (а главное - времени) постараемся представить самые разные грани, течения, вектора, измерения поэтического мира Бальмонта, совершить вместе с вами трехчасовое эмоциональное погружение в эту его Вселенную - с тем, чтобы “вынырнув”, вам захотелось взять в руки книги поэта и уже самим погрузиться в прекрасные и яростные миры, созданные и оставленные всем нам гением Константина Бальмонта

ЮБИЛЕЙ БАЛЬМОНТА

Мы с Мариной пришли во Дворец Искусств, зная, что сегодня необыкновенный праздник - юбилей Бальмонта. В саду я немного отстала и вдруг вижу Бальмонта с Еленой и Миррой и розу-пион в руках Бальмонта. Марина берет билет, и мы идем в залу. Елена (по-бальмонтовски Элэна) уже заняла свое место. Мирра знаками зовет меня поделить с ней розовую мягкую табуретку. Вносят два голубых в золотой оправе стула, а третий - кресло для Бальмонта. Его ставят посередине.

Бальмонт входит, неся тетрадь и розу-пион. С грозным, львиным и скучающим лицом он садится, на один стул кладет тетрадку и цветы, а на другой садится поэт Вячеслав Иванов. Все рукоплескают. Он молча кланяется, несколько минут сидит, потом встает в уголок между стулом и зеркалом и, покачивая свое маленькое кресло, начинает речь о Бальмонте, то есть Вступительное Слово.

К сожалению, я ничего не поняла, потому что там было много иностранных слов. Иногда среди речи Вячеслава Ивановича раздавались легкие рукоплескания, иногда - возмущенный шепот несоглашающихся.

На минуточку выхожу из душной залы вниз, в сад, пробегаю его весь, не минуя самых закоулков, думая в это время, как же это люди могли жить в таких сырых, заплесневелых подвалах дома Соллогуба. Возвращаюсь, когда Вячеслав Иванович кончает, вылезает из своего углового убежища и крепко пожимает Бальмонту руку.

Я хочу описать теперь наружность Вячеслава Иванова. Неопределенные туманные глаза, горбатый нос, морщинистое желтое лицо. Потерянная сдерживаемая улыбка. Говорит с легкой расстановкой, не шутит, все знает, учен - не грамоте и таким вещам, а учен, как ученый. Спокойный, спокойно ходит и спокойно глядит, не пламенный, а какой-то серый…

Самое трогательное во всем празднике - это японочка Инамэ.

Когда ее вызвали: «Поэтесса Инамэ», она вышла из-за кресла Бальмонта, сложила ручки и трогательно начала свою простую речь. Она говорила: «Вот я стою перед Вами и вижу Вас. Завтра уже я должна уехать. Мы помним, как Вы были у нас, и никогда не забудем. Вы тогда приехали на несколько дней, и эти несколько дней… что говорить!.. Приезжайте к нам, и надолго, чтобы мы вечно помнили, что Вы были у нас - великий поэт!»

Тогда Бальмонт сказал: «Инамэ! Она не знала, что у меня есть готовый ответ!» Все засмеялись. Он встал, вынул из кармана небольшую записную книжечку и начал читать стихи, вроде: «Инамэ красива и ее имя так же красиво», и вообще стих лестный каждой женщине.

И еще одна женщина, английская гостья, встала и этим дала знать Бальмонту, что она хочет сказать ему что-то. Бальмонт встал. Гостья говорила по-английски. Когда она кончила, Бальмонт взял букет пионов и вручил ей. Лучше бы он отдал цветы японочке, которая не заученно и просто сказала свою маленькую речь!

Кто-то громко сказал: «Поэтесса Марина Цветаева».

Марина подошла к Бальмонту и сказала: «Дорогой Бальмонтик! Вручаю Вам эту картину. Подписались многие художники и поэты. Исполнил В. Д. Милиотти». Бальмонт пожал руку Марине, и они поцеловались. Марина как-то нелюдимо пошла к своему месту, несмотря на рукоплескания.

В это время стали играть на рояле музыку, такую бурную, что чуть не лопались клавиши. Пружины приоткрытого рояля трещали и вздрагивали, точно от боли. Мирра зажимала уши и улыбалась. А я совершенно равнодушно стояла и вспоминала, что видела поэта «Великого, как Пушкин - Блока». Совсем недавно.

Последним выступал Федор Сологуб. Он сказал: «Не надо равенства. Поэт - редкий гость на земле. Поэт - воскресный день и праздник Мира. У поэта - каждый день праздник. Не все люди - поэты. Среди миллиона - один настоящий».

При словах Сологуба «не надо равенства» вся толпа заговорила в один голос: «Как кому! Как кому! Не всем! Не всегда!»

Я уже думала, что все, как вдруг выступил Иван Сергеевич Рукавишников. В руках его - стихотворный журнал. Выходит и громко почти кричит свои стихи К. Д. Бальмонту. Когда он кончил, Бальмонт пожал ему руку…

Схожу с лестницы и думаю - почему в Дворце Соллогуба не было ночного праздника Бальмонта- с ракетами.

Вместе с Бальмонтом и его семьей идем домой.

Как возникла дружба Марины с Бальмонтом - не помню: казалось, она была всегда. Есть человеческие отношения, которые начинаются не с начала, а как бы с середины и которые вовсе не имели бы конца, не будь он определен всему сущему на земле. Они длятся и длятся, минуя исходную, неустойчивую пору взаимного распознавания и итоговую, болевую - разочарований.

Эта, прямолинейная, протяженность дружбы, эта беспрерывность и безобрывность ее (внешние причины обрывов - не в счет, говорю о внутренних) не были свойственны Марине, путнику не торных дорог.

Чаще всего она чересчур горячо увлекалась людьми, чтобы не охладевать к ним, опять-таки чересчур! (Но что такое «чересчур» для поэта, как не естественное его состояние!) В слишком заоблачные выси она возносила их, чтобы не поддаваться искушению низвергнуть; слишком наряжала в качества и достоинства, которыми они должны были бы обладать, не видя тех, которыми они, быть может, обладали… Не женское это было свойство у нее! - ведь наряжала она других, а не себя и, по-мужски, просто была, а не слыла, выглядела, казалась. И в этой ее душевной, человеческой непринаряженности и незагримированности таилась одна из причин ее разминовений и разлук и - возникновения ее стихов - сейсмограмм внутренних потрясений.

Чем же была порождена дружба - столь длительная, без срывов и спадов, связывавшая именно этих двух поэтов?

Во-первых, поэтическому воображению Марины просто не было пищи в Бальмонте, который уже был, впрочем, как и сама Марина, максимальным выражением самого себя, собственных возможностей и невозможностей. Он, как и она, существовал в превосходной степени, к которой - не прибавишь.

Во-вторых, разностихийность, разномасштабность, разноглубинность их творческой сути была столь очевидна, что начисто исключала самую возможность столкновений: лучшего, большего, сильнейшего Марина требовала только от родственных ей поэтов.

Оба они были поэтами «милостью божьей», но Марина всегда стояла у кормила своего творчества и владела стихией стиха, в то время как Бальмонт был ей подвластен всецело.

Ни о ком - разве что о первых киноактерах! - не слагалось до революции столько легенд, сколько рождалось их о Бальмонте, баловне поэтической моды. И юной Цветаевой он казался существом мифическим, баснословным. Октябрь же свел ее с живым и беспомощным (пусть необычайно деятельным, но - не впрок!) человеком, чья звезда со скоростью воистину космической устремлялась от зенита к закату. Одного этого было достаточно, чтобы Марина тотчас же подставила плечо меркнувшей славе, обреченному дарованию, надвигающейся старости…

На себя легендарного Бальмонт и походил, и не походил; изысканная гортанность его речи, эффектность поз, горделивость осанки, заносчивость вздернутого подбородка были врожденными, не благоприобретенными; так он держался всегда, в любом положении и окружении, при любых обстоятельствах, до конца. Вместе с тем оказался он неожиданно рыхловат телом, не мускулист и приземист, с мягкими, совсем не такими определенными, как на портретах, чертами лица под очень высоким лбом - некая помесь испанского гранда с иереем сельского прихода; впрочем - гранд пересиливал.

Также неожиданными оказались и Бальмонтова простота, полнейшее отсутствие рисовки, и - отсутствие водянистости и цветистости в разговоре: сжатость, точность, острота речи. Говорил он отрывисто, как бы откусывая слова от фразы.

Наряду с почти уже старческой незащищенностью перед жизнью было у него беспечное, юношеское приятие ее такой, как она есть; легко обижаясь, обиды стряхивал с себя, как большой пес - дождевые капли.

Бальмонт принадлежал к тем, редчайшим, людям, с которыми взрослая Марина была на «ты» - вслух, а не в письмах, как, скажем, к Пастернаку, которого, в пору переписки с ним, почти не знала лично, или к Рильке, с которым не встречалась никогда. Чреватое в обиходе ненавидимым ею панибратством, «ты» было для нее (за исключением обращения к детям) вольностью и условностью чисто поэтической, но отнюдь не безусловностью прозаического просторечия. Перейдя на «ты» с Бальмонтом, Марина стала на «ты» и с его трудностями и неустройствами; помогать другому ей было всегда легче, чем себе; для других она - горы ворочала.

В первые годы революции Бальмонт и Марина выступали на одних и тех же литературных вечерах, встречались в одних и тех же домах. Очень часто бывали у большой приятельницы Марины - Татьяны Федоровны Скрябиной, вдовы композитора, красивой, печальной, грациозной женщины, у которой собирался кружок людей, прикосновенных к искусству. Из завсегдатаев-музыкантов больше всего запомнился С. Кусевицкий, любой разговор неуклонно переводивший на Скрябина. Дочерей композитора и Татьяны Федоровны звали, как нас с Мариной. После смерти матери в 1922 году, вместе с бабушкой-бельгийкой и младшей своей сестрой, Ариадна Скрябина, тогда подросток, выехала за границу. Двадцатилетие спустя она, мать троих детей, стала прославленной героиней французского Сопротивления и погибла с оружием в руках в схватке с гитлеровцами.

На наших глазах квартира Скрябина начала превращаться в музей; семья передала государству сперва кабинет композитора, в котором все оставалось, как при нем и на тех же местах, и в этой большой комнате с окнами, выходившими в дворовый палисадник с цветущими в нем до середины лета кустами «разбитых сердец», начали изредка появляться первые немногочисленные экскурсанты.

Почти всегда и почти всюду сопровождала Бальмонта его жена Елена, маленькое, худенькое, экзальтированное существо с огромными, редкостного фиалкового цвета глазами, всегда устремленными на мужа. Она, как негасимая лампадка у чудотворной иконы, все время теплилась и мерцала около него. Марина ходила с ней по очередям, впрягалась в мои детские саночки, чтобы помочь ей везти мороженую картошку или случайно подвернувшееся топливо; получив пайковую осьмушку махорки, отсыпала половину «Бальмонтику»; он набивал ею великолепную английскую трубку и блаженно дымил; иногда эту трубку они с Мариной, экономя табак, курили вдвоем, деля затяжки, как индейцы.

Жили Бальмонты в двух шагах от Скрябиных и неподалеку от нас, вблизи Арбата. Зайдешь к ним - Елена, вся в саже, копошится у сопротивляющейся печурки, Бальмонт пишет стихи. Зайдут Бальмонты к нам, Марина пишет стихи, Марина же и печку топит. Зайдешь к Скрябиным - там чисто, чинно и тепло, - может быть, потому, что стихов не пишет никто, а печи топит прислуга…

Когда Бальмонты собрались за границу - думалось, что ненадолго, оказалось - навсегда, мы провожали их дважды: один раз у Скрябиных, где всех нас угощали картошкой с перцем и настоящим чаем в безукоризненном фарфоре; все говорили трогательные слова, прощались и целовались; но на следующий день возникли какие-то неполадки с эстонской визой, и отъезд был ненадолго отложен. Окончательные проводы происходили в невыразимом ералаше: табачном дыму и самоварном угаре оставляемого Бальмонтами жилья, в сутолоке снимающегося с места цыганского табора. Было много провожающих. «Марина была самой веселой во всем обществе сидящих за этим столом. Рассказывала истории, сама смеялась и других смешила, и вообще была так весела, как будто бы хотела иссушить этим разлуку», - записала я тогда в свою тетрадочку.

Но смутно было у Марины на душе, когда она перекрестила Бальмонта в путь, оказавшийся без возврата.

В эмиграции, продлившейся для Марины с 1922 по 1939 год, интенсивность дружбы ее с Бальмонтом оставалась неизменной, хотя встречи возникали после значительных перерывов, вплоть до 30-х годов, когда Константин Дмитриевич и Елена, перестав пытать счастья в перемене мест и стран, горестно, как и мы, пристали к парижским пригородам. Тогда мы стали видеться чаще - особенно когда заболел Бальмонт.

Трудно вообразить, каким печальным было постепенное его угасание, какой воистину беспросветной - ибо помноженной на старость - нищета. Помогали им с Еленой многие, но всегда ненадежно и недостаточно. Люди обеспеченные помогать уставали, бедные - иссякали… И все это: постоянство нищеты, постоянство беспомощности - было окружено оскорбительным постоянством чужого, сытого, прочного - и к тому же нарядного - уклада и обихода. К витринам, мимо которых Марина проходила, искренне не замечая их, Бальмонт тянулся, как ребенок, и, как ребенка уговаривая, отвлекала его от них верная Елена.

Болезнь Бальмонта постепенно уводила его с поверхности так называемой жизни в глубь самого себя, он обитал в своей, ставшей бессловесной и невыразимой, невнятной другим Океании, в хаотическом прамире собственной поэзии.

В последний раз я видела его и Елену в Париже, зимой 1936/37 года, у друзей. Рыжая бальмонтовская грива поредела, поседела и от седины приобрела неземной розоватый оттенок. Взгляд утратил остроту, движения - точность. Голова осталась такой же непоклонной, как и прежде, хотя тяжелые морщины тянули лицо вниз, к земле. Он деловито и отчужденно ел. Елена сидела рядом, почти бестелесная, прямая, как посох, которым она и служила этому страннику.

Марина, - сказал вдруг Бальмонт, царственно прерывая общий тихий разговор, - когда мы шли сюда, я увидел высокое дерево, круглое как облако, все звеневшее от птиц. Мне захотелось туда, к ним, на самую вершину, а она (жест в сторону Елены) - вцепилась в меня, не пустила!

И правильно сделала, что не пустила, - ласково отозвалась Марина. - Ты ведь Жар-Птица, а на том дереве - просто птицы: воробьи, вороны. Они бы тебя заклевали…