Я встречаю людей, варящих сталь, и посещаю самый печальный дом Шотландии. Я отправляюсь в край Бернса, осматриваю жилище поэта, принимаю участие в импровизированном концерте в кабачке «Глоб инн» в Дамфрисе и в конце концов говорю «до свидания» Шотландии.

В городе Мотеруэлл, который входит в состав конурбации Глазго, расположен крупный сталелитейный завод. Первый человек, с которым вы сталкиваетесь на территории завода, это посыльный - человек, который в свое время участвовал в знаменитом марше лорда Робертса на Кандагар.

На стене его крохотного офиса до сих пор висит портрет лорда Робертса. Если принять за истину расхожее утверждение, что почтовый ящик - это последний храм романтики, тогда получается, что занимающиеся отправкой почты посыльные являют собой самое романтическое зрелище на земле. Мы сталкиваемся с ними повсеместно и не особенно обращаем внимание на этих старичков с медалями, воспринимая их как нечто само собой разумеющееся. А между тем для промышленного предприятия они то же самое, что и корабли для современного города: привносят в обычную жизнь привкус великих приключений и аромат истории.

Я отправился в гигантский город стали. Мне говорили, сколько миль железнодорожных путей проходит через него, но я не запомнил. Мне также сообщили, сколько акров занимает город, но и это я позабыл.

Единственное, что я вынес из своей экскурсии, - осознание драмы Человека с его уязвимым телом, который своими слабыми руками терзает жуткий, неподатливый металл, прежде чем дать ему путевку в жизнь. Человек нагревает металл до тех пор, пока он не начинает реветь, и только тогда выпускает из печи в виде багровой реки, искрящейся на холодном воздухе. Человек деформирует металл, придавая ему нужную форму; нацепив очки с синими стеклами, он стоит в недрах машины и нажимает на кнопки, выстреливает раскаленными болванками, швыряя их на прокатный стан; он раскатывает заготовки и делает пригодными к тому, чтобы нести локомотивы в Южной Африке, перекрывать реки в Южной Америке, формировать скелеты линкоров и пассажирских лайнеров.

Вооружившись длинными кочергами, люди стояли у заслонок печи, подобно бесам у входа в преисподнюю. Синие очки дали и мне, чтобы я мог подойти максимально близко и заглянуть в эту пышущую жаром печь. Внутри кипели шестьдесят тонн стали - вот такая каша варится на здешней кухне! На поверхности варева постоянно образовывались и лопались пузыри - крупные белые глаза лениво, медленно открывались и снова закрывались. Сами кирпичи, из которых сложена печь, были раскалены докрасна, до той температуры, при какой плавится железо и образуется сталь.

Люди, которые варят сталь, наверняка любят своих жен и детей. Дома они, как все простые люди, выгуливают собак и выращивают овощи. Здесь же, на работе, в них не чувствовалось ничего человеческого! Они казались придатками жутких фантастических механизмов: громыхая, двигались вдоль всего цеха, перетаскивали электрический коксовыталкиватель, который запускал в жерло печи клешню с тонной металла; подкрадывались к дверцам печи с железными прутьями и стояли в облаке пара от застывающего металла. Они переключали рычаги, которые перекидывали раскаленные заготовки с одного конца цеха на другой. Пот градом катился по лицам сталеваров, их рабочая одежда выглядела нарочито небрежной.

Правда, время от времени - когда печь только наполнялась и гул топки звучал на октаву ниже - те же самые рабочие скатывали бумажные шарики и швыряли ими друг в друга… или же обсуждали достоинства любимых команд, каких-нибудь «Рейнджерс» или «Селтика». Лично на меня подобные сценки действовали успокаивающе. Они доказывали, что сталевары все-таки обычные люди!

В городе стали я узнал, сколько замечательных творений вышло из здешних печей: это и Тей-Бридж, являющийся частью моста Форт-Бридж; и трагически погибшая «Лузитания», а также великолепные лайнеры «Аквитания», «Олимпик» и крупнейший в мире линкор «Худ», бесчисленные локомотивы, многие мили железнодорожных рельсов, балки и бесконечные котельные листы…

При посещении сталелитейного завода вы и сами вынуждены постоянно смотреть в оба и проявлять пыл (да простится мне этот невольный каламбур). В какой-то момент вас окатывает волной горячего воздуха: приближается нечто опасно горячее. Вы оглядываетесь по сторонам - ничего! Однако жар нарастает. Инстинкт самосохранения заставляет вас взглянуть вверх, и вы видите, как над вашей головой проносится раскаленная добела 20-тонная болванка - она зажата в клешне подъемного крана, и по всей поверхности металла ежесекундно рождаются и умирают крохотные огненные саламандры! Вы непроизвольно пригибаетесь и лишь затем замечаете дьявола в синих очках: он сидит в кабине подъемного крана в пятидесяти ярдах от вас и насмешливо ухмыляется, склонившись над рычагами. Описав плавную дугу, раскаленная болванка опускается на прокатный стан - движение легкое и нежное, будто девичий вздох!

Болванка лежит - невинная, укрощенная, кажется, что вы могли бы наклониться и погладить ее. Однако попробуйте приблизиться к ней на ярд, и гарантирую - вы отскочите в сторону, как ужаленный. В этом куске металла ощущается адский жар, способный в одно мгновение испепелить плоть.

Поторопитесь! - говорит мой гид, бросая взгляд на наручные часы. - Сейчас будут открывать заслонку!

Мы отправляемся в другой конец плавильного цеха, чтобы стать свидетелями самого впечатляющего зрелища в этом производственном спектакле. С минуты на минуту произойдет ежедневное чудо: шестьдесят тонн бурлящей жидкой стали выльются из жерла печи и потекут по наклонному желобу в 90-тонный литейный ковш. Возле заслонки стоят рабочие с железными прутьями, они осторожно подбираются к тонкой жаропрочной перегородке, которая разделяет нас и огнедышащий ад. Несколько движений - и в воздухе возникает двадцатифутовый фонтан огненных брызг, которые падают в радиусе тридцати ярдов. Сталь пошла!

Невозможно смотреть на нее незащищенными глазами. Даже сквозь темно-синие стекла жар расплавленного металла обжигает слизистую. Поток бежит густой маслянистой струей в просторный котел и там гудит и булькает, моргая вулканическими глазами, образую белую пленку на поверхности… Сталь! Но разве возможно думать о ней как о стали? Кто может представить эту субстанцию застывающей в болванки и пластины? Шестьдесят тонн жидкой стали больше всего напоминают огромную ванну жидкого белого крема!

Я стоял в безопасном удалении от фонтана искр и наблюдал за людьми, которые производят сталь. Это шотландцы, которые расхаживают в своих кожаных фартуках, с серьезными, угрюмыми лицами опираются на железные шесты. Шотландцы, которые внимательно вглядываются в фонтаны искр сквозь защитные стекла подъемных кранов, - ожидая мига, когда возможно будет наполнить гигантские ковши кипящим стальным варевом, вытекающим из открытых дверей печей. Я считаю, что каждый ребенок должен в процессе своего образования посетить сталелитейное производство. Это очень поучительное зрелище, которое прекрасно иллюстрирует матрицу современного мира. Лестница цивилизации сделана из металла. Человек двигался по ней от камня к бронзе, затем к железу и вот теперь - к стали. При помощи этих металлов он шаг за шагом прокладывал себе путь от болот к современным джунглям…

Покинув цех, я наткнулся во дворе на огромную кучу старого железа. Там были железные дверцы от домашних печек, проржавевшие кастрюли и чайники, ярды железных труб, а также неопознанные кусочки железа, некогда игравшие важную роль в жизни и в конце концов попавшие в руки человека, который бродит по дворам со своей тележкой и скупает железный лом. Расковыряв носком ботинка кучу высотою в фут, я откопал железный бюстик мистера Микобера!

Да уж, в самом ближайшем времени ему наверняка «что-нибудь да подвернется». В разбитой и искореженной компании бюсту предстоит отправиться в огненное чистилище.

Все старые, изрядно потрепанные временем формы будут стерты огнем, индивидуальность каждой вещи бесследно сгинет, растворится в кипящем котле. Их смешают с веществами, которые помогут обрести им новые достоинства, присущие стали. И в таком виде - возрожденные, но неузнаваемые - старые железяки снова вернутся в наш мир.

Я попытался угадать, в каком обличье - в виде железнодорожных рельсов, бойлерных листов, локомотива или лайнера - начнет свое новое анонимное существование эта маленькая забавная вещица, которая некогда была мистером Микобером.

В химической лаборатории происходило тестирование произведенной стали. Люди в халатах склонялись над тонкими стеклянными трубочками, всматривались сквозь стекла очков, фиксируя изменение цвета, табулировали, взвешивали, подсчитывали содержание углерода, фосфора и серы.

И наконец, финальная сцена: в комнате находятся трое мужчин, они стоят с книжечками перед огромной машиной. Опытный образец закладывается в крепления, и машина начинает со страшной силой растягивать стальную полоску. По окончании испытания она выплевывает образец вместе с соответствующим приговором.

Сорок два! - зачитывает вслух один из проверяющих и делает запись в книжечке.

Новая полоска стали поступает на испытание. И вновь слышится громкий щелчок и голос:

Сорок два!

Таким образом метрологи измеряют предел прочности стали при растяжении и фиксируют его в терминах, не поддающихся моему пониманию. Звучит это примерно так: «Сила растяжения 38 тире 42 тонны на квадратный дюйм; при этом предел пропорциональности не менее шестнадцати тонн на квадратный дюйм» (надеюсь, хотя бы в «Ллойде» понимают, что это означает).

В управлении завода мне любезно предоставили статистические данные. Нет, меня буквально по самые уши завалили статистикой, и все это - со снисходительной улыбкой специалиста, который видит перед собой полного профана. Я и вправду не сильно продвинулся в металлургии, но одно теперь знаю точно: там, в Мотеруэлле, держат грозный вулкан под полным контролем.

В нескольких милях от Глазго стоит городок под названием Гамильтон, здесь же располагаются угольные шахты, по которым сэр Гарри Лаудер в свое время «бродил в подземных сумерках» с шахтерской лампой в руке. Вдалеке над живописными изгибами Клайда высятся мрачные трубы сталелитейного производства Мотеруэлла - они похожи на черные пальцы, устремленные в небо. И ровно посередине находится самый печальный дом в Шотландии. Я имею в виду наследственное поместье семейства Гамильтонов, старинный дворец первых герцогов Шотландии, герцогов Брэндона и Шательро во Франции. Сегодня это строение принадлежит эдинбургскому подрядчику, который потихоньку растаскивает его на камни. Хотел бы я знать, что чувствует человек, подрубающий корни шотландской истории…

Дворец Гамильтонов был, пожалуй, самым великолепным и величественным зданием во всей Великобритании. Рассказывают, будто король Эдуард - а он останавливался здесь в 1878 году, еще в бытность принцем Уэльским - признавался хозяину: «У моей матушки чертовски много отличных дворцов, но ни один из них и в подметки не годится вашему!»

Я услышал эту историю из уст старика-шотландца, который в те годы служил у Гамильтонов помощником конюха. Не берусь утверждать, будто принц изъяснялся именно такими словами, однако смысл высказывания сохранился, а стиль… Да кто я такой в конце концов, чтобы приглаживать вербальную традицию шотландского народа?

В пору расцвета дворец Гамильтонов, наверное, выглядел как старший брат Букингемского дворца. Величественное здание в георгианском стиле стояло посреди парка. Коринфские колонны поддерживали огромный портик, рядом находились превосходные конюшни, при которых работала школа верховой езды, и добротные надворные постройки.

Парадная лестница из черного голуэйского мрамора не менее знаменита, чем хрустальная лестница старого Девонширского дворца; она вела в тронный зал, где некогда восседали герцоги, представители древнейшего рода, породнившегося с шотландской короной. Роль трона играло великолепное посольское кресло, вывезенное из Санкт-Петербурга Александром Гамильтоном, десятым герцогом, который служил послом в России. Теперь дворец лежит в руинах. Небо заменяет ему крышу, а звезды - канделябры. Отсыревшие кусочки позолоченного карниза отваливаются и падают вниз, собираясь на полу просторного вестибюля у ног двух гигантских кариатид, выполненных французским литейщиком Луи Сойером.

Я не ведаю более драматического конфликта (по крайней мере в пределах Великобритании) между старым миром и новым. Дворец Гамильтонов, несомненно, принадлежит прошлой эпохе, как и окрестные леса, где еще нет-нет да и вспорхнет фазан или мелькнет заячий хвостик. Но дымовые трубы с каждым годом подбираются все ближе и ближе к прекрасному строению, а угольные шахты уже проходят непосредственно под дворцом. Если присмотреться, то в полях можно заметить полосу более светлой травы - она вдвое шире, чем прогулочная аллея в парке Сент-Джеймс, и тянется, прямая, как стрела, меж двумя рядами деревьев. Это все, что осталось от парадных подъездных путей к дворцу, по которым в прошлом пронеслась не одна блестящая кавалькада, а то и карета с королевским гербом…

Я потерянно бродил по мертвому дворцу Гамильтонов. Тишину нарушали лишь тихий шорох дождя да грохот время от времени отваливавшейся штукатурки. Во время экономического спада, последовавшего за наполеоновскими войнами, десятый герцог Гамильтон нанял рабочих в соседнем городке (том самом Гамильтоне) для капитальной перестройки дворца. Сохранились записи, свидетельствующие, что 22 528 лошадей притащили 28 056 тонн камня для самого здания, еще 5153 лошади доставили 7976 тонн камня для конюшен, а 1024 лошади привезли 1361 тонну извести, песка и шифера.

Огромные коринфские колонны - высотой в двадцать пять футов и диаметром три фута три дюйма - были выточены каждая из цельного блока на каменоломнях Далсерфа в восьми милях от дворца. Чтобы доставить одну такую колонну, использовали гигантскую телегу, запряженную тремя десятками клайдсдельских тяжеловозов. Эта стройка стала событием века! Наверняка герцог Александр не думал не гадал, что все его титанические усилия поглотят зыбучие пески исторических перемен!

Во дворце был Египетский зал, в котором герцог хранил купленный для себя гроб. Это был базальтовый саркофаг египетской принцессы, который Гамильтон приобрел на торгах за 10 тысяч фунтов стерлингов (переторговав, таким образом, Британский музей). Сегодня пустой зал мокнет под дождем, и, прогуливаясь по нему, я услышал предостерегающий крик: «Посторонись!» Посмотрев наверх, я увидел, что по оголившимся перекрытиям пробирается человек. В руках он нес кирку, очевидно, намереваясь, обрушить очередной центнер того, что некогда было полом библиотеки.

Однако особенно остро трагедия Гамильтоновского дворца ощущается в помещении мавзолея - в прошлом самой величественной частной усыпальницы на территории Великобритании. На ее строительство герцог Александр потратил 130 тысяч фунтов стерлингов и рассчитывал, что его набальзамированное тело будет лежать в этом здании рядом с останками других Гамильтонов - как он думал, вечно. Когда дошло до продажи имения, город Гамильтон - очевидно, в порыве сентиментальных чувств - приобрел здание мавзолея (кстати, за сущие гроши!). Отцы города намеревались устроить здесь грандиозный военный мемориал, который прославил бы Гамильтон на всю страну.

Массивное здание по соседству с дворцом больше всего напоминает мавзолей Адриана в Риме. Человек, которого город назначил присматривать за бывшей гробницей Гамильтонов, на протяжении восемнадцати лет служил герцогской семье. Раньше в его задачу входила чистка и полировка восемнадцати величественных гробов, в которых покоились бывшие герцоги и их супруги. Полагаю, никто не способен прочувствовать весь пафос дворца Гамильтонов так, как этот старый верный слуга. Ему с детства было привито почтение к древнему роду и дворцу, оно вошло в его плоть и кровь, и благодаря этому сегодня он производит впечатление человека, пережившего день Страшного Суда. Вооружившись ключами, он повел меня к бывшей герцогской гробнице.

Это удивительное место, своеобразная крепость, предназначенная противостоять губительным веяниям времени. Над многочисленными склепами высится круглая часовня с внушительным куполом. Мозаичный пол выложен яшмой, белым и желтым мрамором, красным и зеленым порфиром. Цветные плитки разделены полосами черного голуэйского мрамора. Часовня знаменита эхом, которое длится шесть секунд. Легчайший шепот в одном конце галереи шепотов под куполом переносится на другой. Напротив входа в мавзолей располагается большой блок из черного мрамора, на котором раньше лежало тело герцога Александра в саркофаге из Древнего Египта.

Служитель, который на протяжении многих лет полировал саркофаг, описал его мне во всех подробностях. По его словам выходило, что это был один из чудеснейших саркофагов во всем мире. Он принадлежал будто бы дочери Рамзеса I. Сделан он был из черного базальта, причем так тщательно, что полностью воспроизводил формы почившей принцессы. Старик утверждал, что в твердом камне четко виднелись даже ноготки на руках и ногах. Вся поверхность саркофага - от головы до пят - была покрыта древнеегипетскими иероглифами.

И где же он теперь? - поинтересовался я.

В ответ я услышал невероятную историю. Оказывается, в 1923 году после продажи мавзолея все гробы с телами высокородных герцогов извлекли из ниш, погрузили на телегу и вывезли в чистое поле рядом с городским кладбищем Гамильтона. Этой постыдной участи сумели избегнуть лишь одиннадцатый и двенадцатый герцоги: по просьбе герцогини Монтроз (дочери того самого двенадцатого Гамильтона) их тела транспортировали на остров Аран и захоронили там. Остальных герцогов закопали в общей могиле даже не на кладбище, а в поле. Среди них оказался и несчастный Александр Гамильтон в своем бесценном базальтовом саркофаге.

Нет, вы когда-нибудь слышали нечто подобное? - возмущался старик-смотритель.

Я отправился на кладбище, которое значительно расширилось за последние годы. Теперь пресловутое поле уже входит в территорию кладбища. На могиле стоит общая табличка, в которой указываются фамилии всех шестнадцати герцогов. Здесь лежит Гамильтон, в 1712 году погибший от руки лорда Мохэна во время знаменитой дуэли в Гайд-парке. С ним вместе похоронен шестой герцог, который был женат на одной из прекрасных сестер Ганнинг. Я отыскал имя десятого герцога Гамильтона - создателя, увы, недолговечных дворца и мавзолея. Этот человек был лордом-распорядителем на коронациях Вильгельма IV и королевы Виктории. Он являлся носителем двух титулов маркиза, трех графских и восьми баронских титулов. В возрасте сорока трех лет он женился на Сюзанне Юфимии - младшей дочери Уильяма Бекфорда, легендарного автора романа «Ватек». И такой человек покоится в общей могиле вместе со своим гробом, который сейчас уже стоит, наверное, 50 тысяч фунтов стерлингов. Всего в нескольких ярдах оттуда, сразу за кладбищенской стеной, громоздятся дымящийся шлаковый отвал и огромное колесо на входе в шахту… На мой взгляд, это великолепный урок на тему тщеты человеческих амбиций!

После кладбища я отправился в расположенный по соседству парк Кэдзоу, в котором обитало последнее стадо диких белых коров - тех самых, что бродили по шотландским просторам во времена древних римлян. Парк Кэдзоу - одно из самых замечательных мест в Шотландии. Только что вы находились в промышленном городе и вдруг попадаете в уголок нетронутой природы, остаток древнего Каледонского леса, который раньше простирался от Клайда до самого Приграничья. Здесь растут дубы-великаны, хотя от половины из них сохранилась лишь внешняя оболочка. Одно из деревьев - «Дуб Уоллеса» - имеет такое гигантское дупло, что в нем свободно помещаются восемь человек. Шлепая по сырой траве и глядя на эти древние деревья, которые тянули свои корявые сучья к небу, я подумал: вот идеальное место для «проклятой пустоши у Форреса».

Я подошел к воротам, на которых красовалось объявление «Осторожно! Дикие коровы представляют опасность», перелез через них и углубился в парк. Долгое время мне не удавалось увидеть никаких диких коров. Я прошел, должно быть, три мили по мокрой траве, прежде чем эти неуловимые животные внезапно возникли передо мной. Они выглядели настолько опасными, насколько может быть опасным дикий скот! Коровы были чисто белыми с черными мордой, ушами и копытами. Они в большей степени походили на американских бизонов, чем на обычных хайлендских коров.

Эти животные являются последними представителями вымирающей породы. В некоторой степени эту честь с ними разделяют чиллингемские коровы из Нортумберленда. Но там порода выражена не столь явно, поскольку в ходе селекции черными отметинами пожертвовали в пользу случайно возникшей розовоухой разновидности. В парке же Кэдзоу с этим строго: мне рассказывали, что все телята, имеющие хоть малейшие отклонения от идеального экстерьера, безжалостно уничтожаются.

Недалеко от маленького, но столичного города Эйр, поблизости от знаменитого моста через реку Дун, на обочине дороги стоит старая глинобитная хижина. В ней в 1759 году родился Роберт Бернс.

Этот маленький домик с низкими белеными стенами и соломенной крышей является центром паломничества многих поклонников поэта. В этом смысле он похож на Стратфорд-на-Эйвоне, хотя я бы сказал, что Бернс значит для Шотландии больше, чем Шекспир для Англии. В то время как англичане глубоко почитают Шекспира, Бернса попросту любят.

Культ Шекспира в Англии носит несколько академический и холодный оттенок (если речь не идет об откровенном лицемерии) - и, между прочим, вспомните, где находится Шекспировский театр. В то же время Бернс и поныне остается теплой и живой частью повседневной жизни шотландцев. Всякий раз, когда вижу кипящий чайник на очаге шотландца, я вспоминаю Бернса, ведь он был певцом обычных вещей и вложил в них частичку своей души. Я уверен, если бы он избрал себе участь драматурга, то целая сеть театров Бернса раскинулась бы по всей Шотландии.

Ведь Бернс воплощал в себе не традицию, а живую силу. Шотландцы повторяют его стихи, каждое слово, сказанное Бернсом, продолжает жить в народе.

Для англичанина встреча с настоящим бардом - экстраординарное событие. Мы часто используем данный термин, но, по сути, не знаем, что он означает. Ведь у нас, в Англии, много поэтов, но нет ни одного барда. Скажу больше, у нас есть первоклассные поэты, уровнем повыше, чем Бернс. Но ни один из них не повлиял на наши жизни так, как повлиял Роберт Бернс на жизни шотландцев. Его, конечно же, бессмысленно сравнивать с Шекспиром: второй - всемирно известный художник слова, принадлежащий всему человечеству; первый - поэт местного значения. Если уж с кем и сравнивать Бернса, так с Данте: итальянец был певцом своего города, шотландец - своей округи. Данте писал на тосканском диалекте, Бернс - на провинциальном наречии.

В то время как сэр Вальтер Скотт открыл свою страну окружающему миру, Бернс объяснил Шотландию самой себе. Многие из тех, кто не прочел ни одной строчки из Бернса, тем не менее его цитируют. А все потому, что его песни носятся в воздухе, его стихи звучат в домашней обстановке, возле камелька. Порой глядишь на человека весьма скромного происхождения и образования и гадаешь: откуда он взял эти строчки из Бернса - из прочитанной книжки или же запомнил с детства и на всю жизнь. Я не знаю ни одного английского поэта, чьи стихи, фигурально выражаясь, лежали бы у камина, свернувшись клубком, как старый верный пес. Увы, как я уже сказал, у нас в Англии нет своих бардов.

Лично я воспринимаю Бернса как шотландского Пана (и полагаю, Хенли задолго до меня пришел к такому же выводу!). Он был подвержен всем языческим соблазнам, и это стало естественной реакцией на воинствующий кальвинизм той эпохи. Я легко могу вообразить, какую нечестивую радость доставляли бы мне стихи Бернса - а он всю жизнь пел хвалу вину, женщинам и поэзии, - живи я в тогдашней Шотландии и страдая от перегибов старорежимного пресвитерианства.

Столетия религиозных репрессий сказались на характере и творчестве этого человека. По сути, он стал единственным всплеском чувственной гуманности и простодушной радости жизни, который Шотландия позволила себе со времен реформации. Бернс постоянно дразнил гусей, щелкал своими языческим пальцами перед носом у мрачной церкви, у злобного и уродливого, недалекого и злопамятного, у вечно сующего свой нос в чужие дела бога шотландских лавочников. Они были антагонистами - этот мстительный бог и поэт. Ведь Бернс любил жизнь во всех ее проявлениях, с готовностью раскрывал объятия природной красоте. Он был фавном, родившимся в век штиблет с резинками. Он много грешил в жизни, однако периодически наследственность и воспитание брали верх, и тогда Бернса одолевали угрызения совести и приступы почтительности перед мрачной моралью. Неоднократно случалось, что пророческий запах серы достигал ноздрей поэта и заставлял на время отказаться от обычной беспутной жизни. В конце концов это обычное дело! Покажите мне такого шотландца, который, шествуя «стезей веселья в вечный огонь ада», время от времени не останавливался бы на этом пути и не прислушивался к далекому перезвону церковных колоколов. А Бернс был шотландцем до мозга костей! Для него самого было бы лучше, если бы он не афишировал свои пантеистические эскапады, а жил тихо-спокойно и по воскресеньям, как все, ходил на праздничную службу в церковь. Но нет, он не мог поступать, как все. Только два человека в истории Шотландии открыто, не скрываясь, шли на адюльтер: Босуэлл и Бернс. Первый привык не обращать внимания на общественное мнение, второму было плевать на себя. Из этого вовсе не следует, что эти двое были похожи. Демонстративное пренебрежение к общепринятым нормам морали - единственное, что их роднило, и, скорее всего, это простое совпадение.

Бернс мне видится наиболее привлекательным и в некотором смысле наиболее достойным сочувствия персонажем шотландской истории. По масштабам своей жизненной драмы он вполне достоин стоять плечом к плечу с Марией Стюарт, и кстати, мне почему-то кажется, что эти двое прекрасно поладили бы между собой! Бернс на протяжении всей жизни сохранял некую по-детски невинную душевную обнаженность. Никто не смеет судить поэта, пока не прочтет его писем и стихов (причем опубликованных в первоначальном виде, без редакторских купюр). Бернс поразительно искренен. Даже пытаясь рисоваться, он выдает себя самим характером своих претензий. По сути дела, он был простым крестьянином, которому выпала нелегкая обязанность стать голосом своего народа, озвучить чаяния многих поколений безмолвных крестьян. Его стихи - простые, грубоватые и жизнерадостные - стали средством выражения всех тех печалей и радостей, которые на протяжении веков безмолвным грузом лежали на душе у простых шотландцев. И Бернс блистательно нарушил это молчание! За тридцать шесть лет жизни он умудрился воспеть все то, что копилось веками и что другие шотландцы (в точности похожие на него) выразить не сумели. Немудрено, что он прожил так мало. Слишком уж большая нагрузка для одного-единственного голоса! Многие критики считают, что Бернс родился не на своем месте. Что, окажись он в положении Байрона, жизнь поэта сложилась бы куда счастливее. Не знаю, не знаю… Бернс ведь в первую голову (да и в последнюю тоже!) был крестьянином. И обладай он возможностями Байрона, это вряд ли сделало бы его более счастливым. А срок жизни обоим отпущен одинаковый.

Если рассуждать чисто по-человечески, то из всех сынов Шотландии Бернс был, пожалуй, самым ярким и привлекательным. Многие последующие поколения респектабельных лавочников пытались втиснуть его в общепринятые каноны, изобразить добропорядочным шотландским христианином. Напрасное занятие! Бернса затруднительно представить себе почтенным, уважаемым гражданином - по крайней мере в том смысле, в каком это слово понимает церковный староста. Аморальное поведение Бернса, грехи Марии Стюарт и пьянство Красавца Принца Чарли в последние годы жизни - вот три момента, которых гордые шотландцы предпочитают не касаться в разговоре. Не было этого, и все! Кальвинистская церковь, выросшая на основе католической нетерпимости, вообще отказывается обсуждать темы, из которых невозможно вывести должной христианской морали (понимай, восславить добродетель). А в случае с Бернсом это, мягко говоря, весьма и весьма затруднительно. Тот факт, что принц Чарли на склоне жизни напивался пьяным и поколачивал жену, наверное, можно как-то объяснить. Однако трудно придумать оправдание Бернсу, когда речь заходит о его незаконнорожденных детях. Он по крайней мере мог бы предаваться страсти тайно, не разглашая свои скандальные похождения. Это существенно бы облегчило задачу его потомкам, желающим обелить память поэта и ввести его в круг добропорядочных мещан. Странно, но я почему-то не могу отделаться от мысли, что Джон Нокс скорее бы понял Бернса, чем какого-нибудь среднестатистического пресвитера кальвинистской церкви.

Недавно мне довелось прочитать любопытное замечание по поводу чисто гэльского экстремизма шотландцев, которые с одинаковым энтузиазмом воспринимают и Бога Кальвина, и пантеизм Роберта Бернса. Какова же их истинная религия? Ведь невозможно примирить одно с другим. А ни один порядочный пресвитер не допустил бы Бернса в свое жилище. Какое право имеет этот распутный пьяница и соблазнитель находиться в благочестивом доме! С другой стороны, кто возьмется утверждать, будто Генеральная ассамблея пресвитерианской церкви - более значимое событие в Шотландии, нежели Ночь Бернса? Не стану дальше развивать эту мысль, иначе эдак я скоро договорюсь до того, что именно Пан (а вовсе не Моисей) является признанным пророком Севера.

Как поэт Бернс представляет собой неизменную загадку для англичан. Его произведения служат лишним доказательством того, что шотландцы - совершенно чуждая для нас нация. Средний англичанин не способен понять стихи Бернса, даже вооружившись глоссарием. А если средний англичанин чего-то не понимает, то он этому не доверяет.

Сегодня, когда к списку современных тиранов добавилось еще и радио, все население Британских островов имеет возможность двадцать пятого января присутствовать (пусть и заочно) на торжественном приеме в Клубе Бернса. И вот англичане слушают трансляцию из Шотландии, где под звон бокалов льются бесконечные речи с нагромождением непривычных «р-р», и искренне недоумевают: действительно ли эти сумасшедшие шотландцы искренне верят в то, что говорят, или же просто пользуются благовидным предлогом, чтобы напиться? Сами-то англичане предаются послеобеденному патриотизму лишь несколько раз в году, в дни памятных исторических побед. Ну не странно ли, что шотландцы - в общем-то трезвая и здравомыслящая нация - поднимают такой шум из-за какого-то поэта! Трудно себе представить, чтобы весь цвет английского бизнеса собрался вместе с местными баронетами, «шишками» из торговой палаты и духовенством ради того, чтобы поднять бокал за здоровье Шекспира, Мильтона или даже Шелли.

Следует признать, что иностранцев вообще обескураживает непомерная любовь шотландцев ко всяческим литературным обществам. Здесь практически в каждом городе есть общество Бернса, общество Стивенсона и общество Скотта. Я абсолютно уверен: стоит только какому-нибудь достаточно знаменитому шотландскому писателю скончаться, как тут же в Эдинбурге или Глазго соберутся его почитатели и примут решение образовать очередное литературное общество. Наверняка от такой участи не застрахован даже сэр Джеймс Барри (хоть он и покинул Шотландию ради Англии).

Некоторые англичане, черпающие свое представление о шотландцах из юмористического «Панча», считают явной аномалией тот факт, что такая практичная нация, как их северные соседи, делает культ из кучки национальных идеалистов. Для шотландцев было бы естественнее сформировать Общество Макадама или же Общество Макинтоша - в честь изобретателя непромокаемого дождевика. А еще правильнее (опять же, опираясь на образ, созданный «Панчем») было бы организовать Обеденный клуб Паттерсона, дабы почтить память основателя Банка Англии! Но повальное увлечение шотландцев литературой (да еще вкупе с фанатичным стремлением задним числом обелить некоторых ее представителей) воспринимается беспристрастными наблюдателями как некая эксцентричность общественной жизни Шотландии. Никто из этих независимых наблюдателей не взял на себя труд проанализировать: помогает ли такое полуофициальное поклонение лучшему пониманию литературы, или, может быть, организованные почитатели слишком заняты организацией нескончаемых обедов в честь своего кумира, чтобы читать его книжки. Однако факт остается фактом: литературные общества в Шотландии процветают, и тенденция эта требует своего объяснения.

Я уже высказывал мысль, что у шотландцев особый талант к созданию военных мемориалов. Сознание каждого шотландца уже само по себе национальный мемориал. Если добавить к этому клановый дух и крайне сильный местный патриотизм, то вы сможете понять человека, который за всю свою жизнь не прочел ни строчки из Стивенсона, но тем не менее является самым ревностным членом его литературного сообщества.

Как жалко подчас выглядят дома, в которых увидели свет гении. Маленькая хижина, которую отец Бернса собственными руками построил у обочины дороги на Аллоуэй, сегодня с выражением легкого удивления взирает на современный домище, возведенный по соседству. В этом доме собрано множество разрозненных предметов, так или иначе связанных с жизнью великого поэта.

Я миновал турникет. Сопровождать меня взялся старичок-смотритель. Он благоговейно снимал фланелевые покрывала с застекленных витрин и демонстрировал личные письма и рукописи Бернса. Старик на память цитировал произведения поэта, и никогда еще я не слышал такого грамотного и проникновенного чтения. Он придавал значение каждому слову. В музее хранилась часть первоначальной рукописи «Тэма О"Шентера», семейная Библия Бернсов и множество хрупких страничек, исписанных коричневыми чернилами и посвященных путешествию поэта по Хайленду.

Кто-то заглянул в комнату и вызвал моего гида на несколько слов. Я остался один на один с типичной музейной экспозицией, представлявшей собой случайное сборище старых книг с личными посвящениями Бернса, фрагментов его переписки с различными людьми, кусочков стекла, на которых он алмазом нацарапал несколько слов. Все эти экспонаты помогают благодарным потомкам как-то приблизиться к давно умершему гению. Я подумал: какую блистательную поэму мог бы написать Роберт Бернс по поводу «Музея Роберта Бернса»!

Старик вернулся, дабы завершить экскурсию, но я почувствовал, что он утратил ко мне интерес. До того, как его вызвали из комнаты, он горел желанием показать мне абсолютно все. Теперь же казалось, будто он хочет поскорее меня выпроводить и запереть музей. Мы подошли к очередной витрине - на ней лежал текст «Стихов о Мэри, которая ушла на небеса». Смотритель остановился и начал декламировать:

Уходит медленно звезда, Встречая розовый рассвет, Напоминая, как всегда, О том, что Мэри больше нет Моя возлюбленная тень, Ты знаешь ли в ином краю, Что для меня померкнул день, Что плач терзает жизнь мою?

Мне это наскучило. Я предпочел бы, чтобы этот человек со своим чудесным голосом почитал что-нибудь на родном шотландском наречии. Только я было собрался вежливо прервать смотрителя, как заметил, что глаза его полны слез. Он стоял передо мной в лучах послеполуденного солнца и выглядел таким потрясенным, что мне сделалось стыдно за свое нетерпение. Справившись с волнением, старик перешел ко второй строфе, затем к третьей… Он прочитал все стихотворение, и снова я подумал, что никто еще не вкладывал столько чувства в старую погребальную песнь. Голос его дрожал от слез, и я почувствовал себя очень неуютно, осознавая свою беспомощность перед лицом чужого горя. Что же все-таки происходит? Было ясно, что простая декламация стихотворения Бернса не могла так расстроить старика. А он тем временем продолжал:

С годами вижу все ясней Тебя, угасшую навек. С годами воды все сильней, Все глубже роют русла рек. Моя возлюбленная тень, Ты знаешь ли в ином краю, Что для меня померкнул день, Что плач терзает жизнь мою?

Слезы собирались у него в уголках глаз и скатывались по морщинистым щекам.

Прошу простить, - сказал старик, - я только что узнал, что моя жена умерла…

Знаете, в стихах Бернса есть все - на любые случаи жизни, как хорошие, так и плохие. Я обнаружил в них сочувствие. Наверное, Бернс хорошо понимал, что должен чувствовать человек в такую минуту…

Остановившимся взглядом окинул он помещение музея. Машинально набросил покрывало на витрину с рукописями, посмотрел на портрет Горянки Мэри. Затем, как бы очнувшись от забытья, старик встрепенулся и указал на стоявшую в сторонке хижину Бернса.

Наверное, вам придется сходить туда самому, - произнес он. - Если вы, конечно, не возражаете…

Какие тут могли быть возражения! Я был только рад уйти и оставить старика наедине с его горем. Я брел по дорожке и думал: как странно, в эту печальную минуту, что рано или поздно наступает у всех в жизни, Бернс снискал дань уважения, которая стоит признания десятков академических критиков.

Я уже отметил, что родной дом Бернса стоит у дороги и взирает на мир с робким удивлением. То же самое безропотное выражение написано на лице дома Шекспира в Стратфорде-на-Эйвоне. Так и кажется, будто оба этих скромных жилища вырвали из их привычного мира (в котором они выглядели вполне уместными) и поставили на службу вековому почитанию.

Свой новый священный долг они принимают с видимым смущением. Оно и понятно: маленькая белая мазанка, сложенная из плитняка, в прошлом вообще ничего не стоила и вдруг стала важной для всего мира. Люди старательно отреставрировали колченогие стулья, кровать в алькове, на которой когда-то родился Роберт Бернс, и прочую разрозненную грошовую мебель. Они почтительно взирают на весь этот хлам, сдувают с него пылинки и тем самым создают странную атмосферу нереальности происходящего. Пустующие особняки выглядят не так противоестественно, как эти убогие хижины, которым самой судьбой предназначено везти тяжкий воз труда и нищеты. Праздность выглядит органично в роскошном дворце, а эти жалкие халупы с самого момента своей постройки привыкли к непрестанному труду. Отсутствие работы для них равносильно смерти! Я подумал: если в домике и водятся призраки, то это, должно быть, крайне огорченные и озабоченные призраки. Мне легко себе представить, как покойная миссис Бернс озадаченно покачивает головой: да что же такое случилось с ее старым домом? Какие непонятные чары наложило на него время? И зачем сюда приходят все эти мужчины и женщины, которые с трепетом прикасаются к старому креслу и со слезами на глазах заглядывают в расположившийся напротив очага темный альков? Во имя всего святого, пусть ей объяснят, что здесь происходит! Вот интересно, удивилась бы покойница, если бы узнала, что Шотландское общество Бернса выложило за ее ветхую хижину четыре тысячи фунтов? Скорее всего, она как истинная шотландка объявила бы это греховным расточительством и не на шутку рассердилась.

А что уж говорить про семейную Библию за тысячу семьсот фунтов!

Здесь, под крышей этого дома, Китс написал откровенно неудачный сонет и письмо к Рейнолдсу, в котором высказывал совершенно удивительную мысль в отношении Бернса (во всяком случае ничего более удивительного мне читать не доводилось).

Мы отправились к аллоуэйскому «пророку в своем отечестве» - писал Китс, - подошли к домику и выпили немного виски. Я написал сонет только ради того, чтобы написать хоть что-нибудь под этой крышей; стихи вышли дрянные, я даже не решаюсь их переписывать. Сторож дома надоел нам до смерти со своими анекдотами - сущий мошенник, я его просто возненавидел. Он только и делает, что путает, запутывает и перепутывает. Стаканы опрокидывает «по пять за четверть, двенадцать за час». Этот старый осел с красно-бурой физиономией знавал Бернса… да ему следовало бы надавать пинков за то, что он смел с ним разговаривать! Он называет себя «борзой особой породы», а на деле это всего лишь старый безмозглый дворовый пес. Я бы призвал калифа Ватека, дабы тот обрушил на него достойную кару. О вздорность поклонения отчим краям! Лицемерие! Лицемерие! Сплошное лицемерие! Мне хватит этого, чтобы в душе заболело, словно в кишках. В каждой шутке есть доля правды. Все это, может быть, оттого, что болтовня старика здорово осадила мое восторженное настроение. Из-за этого тупоголового барбоса я написал тупой сонет. Дорогой Рейнолдс, я не в силах расписывать пейзажи и свои посещения различных достопримечательностей. Фантазия, конечно, уступает живой осязаемой реальности, но она выше воспоминаний. Стоит только оторвать глаза от Гомера, как прямо перед собой наяву увидишь остров Тенедос; и потом лучше снова перечитать Гомера, чем восстанавливать в памяти свое представление. Одна-единственная песня Бернса будет ценнее всего, что я смогу передумать на его родине за целый год. Его бедствия ложатся на бойкое перо свинцовой тяжестью. Я старался позабыть о них - беспечно пропустить стаканчик тодди , написать веселый сонет… Не вышло! Он вел беседы со шлюхами, пил с мерзавцами - он был несчастен. Как это часто бывает с великими, вся его жизнь с ужасающей ясностью предстает перед нами в его творениях, «как будто мы поверенные Божьи» .

Даже не говоря о блистательной фразе «поверенные Божьи», это изречение ценно тем, что является полностью исчерпывающим по теме «Роберт Бернс». Да и для чего, скажите на милость, нужно описывать жизнь поэта? Я понимаю: его личность столь привлекательна, что как магнитом притягивает биографов. Но стоит ли пытаться улучшить то, что уже сделано превосходно? Стихи Бернса являются лучшей его биографией. И, читая их, мы и впрямь ощущаем себя «поверенными Божьими».

Покидая маленький белый домик, я думал: если бы Бернсу представилась возможность вернуться на землю - ненадолго, на часок, чтобы успеть написать одно-единственное стихотворение, то он наверняка провел бы этот час в своем родном доме на обочине Аллоуэйской дороги. Хотел бы я прочесть это стихотворение…

Иное дело с Бернсом: уж здесь-то никаких неясностей, вы движетесь по маршруту в ослепительном сиянии топографических фактов. Графства Эйршир и Дамфрисшир буквально усеяны названиями, связанными с «бернсианой» (ужасное название, столь милое сердцу издателей). Когда вам надоест обходить здания, освященные встречей с великим бардом, вы можете для разнообразия заняться возложением венков на могилы героев произведений Бернса. Никогда еще поэт не оставлял столько памятных мест для грядущих поклонников.

«Бернсиана» начинается в Килмарноке. Здесь в 1786 году Джон Уилсон издал первый том стихов Роберта Бернса. Старая церковь Килмарнока (позже, правда, перестроенная) стала той самой церковью, которую поэт описал в своем «Рукоположении». А местная гостиница «Ангел» фигурирует в том же стихотворении под названием «У Бегби». На церковном кладбище можно видеть эпитафию «Тэма Сэмсона», написанную самим Бернсом. В Кей-парке возведен Мемориал Бернса, здесь же находится музей, в котором хранится принадлежавшая поэту доска для игры в шашки.

Следующее созвездие названий сосредоточено вокруг Мохлина. Здесь раскинулись сто восемнадцать акров земли, которые Бернс приобрел вместе со своим братом Гилбертом. Поле, на котором трудился поэт, позже перекочевало в его стихи. Неподалеку располагается Бэллохмил-хаус, упоминающийся в двух стихотворениях - «Берегах Бэллохмила» и «Девушке из Бэллохмила». А еще чуть в стороне стоит Кэтрин-хаус, в котором Бернс обедал накануне своего знаменитого литературного триумфа в Эдинбурге.

В нескольких милях от этого места находится Тарболтон: в этом городке Бернс вступил в масонское общество и организовал собственный «Клуб холостяков». Здесь еще сохранилась мельница, которую поэт упоминает в стихотворении «Смерть и доктор Горнбук». А всего в полумиле от Тарболтона на холмах стоит замок Монтгомери, где таинственная Мэри Кэмпбелл - «Горянка Мэри», как любовно называл ее Бернс - работала на молочной ферме. Неподалеку от слияния рек Эйр и Фэйл установлен памятник поэту: здесь, по слухам, юный Бернс расставался со своей ненаглядной Мэри. Эта сцена очень любима горцами, ее можно видеть чуть ли не в каждой хижине Хайленда: Бернс замер на одном берегу реки, девушка на другом, и оба клянутся на Библии в вечной любви.

Рядом с Охинкруйвом стоит лес Леглен. Легенда утверждает, что именно в этом лесу скрывался Уоллес, и Бернс приезжал сюда, дабы выразить почтение национальному герою Шотландии.

Дальше мы попадаем в Эйр. Главные достопримечательности - гостиница «Тэм О"Шентер», а также Старый мост и Новый мост. В Аллоуэе, вы помните, стоит дом, где родился Роберт Бернс, возле него - музей и памятник поэту. Здесь же располагается прелестно изогнутый мостик Бриг-О"Дун и «старая церковь с привидениями». На церковном кладбище Керкосвальда вам продемонстрируют могилы «Тэма О"Шентера» и «сапожника Джонни» (прототипами послужили реальные люди по имени Дуглас Грэм и Джон Дэвидсон). Судьба уготовила этой парочке самый странный вид бессмертия: они оказались затянутыми в орбиту славы поэтического гения, подобно мухам, законсервированным в куске янтаря.

Если город Эйр известен во всем мире как место рождения Роберта Бернса (деревушка Аллоуэй находится совсем рядом), то у Дамфриса своя стезя и своя слава: здесь мятежный гений обрел последний покой. В Дамфрисе вы сможете осмотреть дом поэта и его могилу, а также две таверны, куда часто захаживал Бернс - «Глоб» и «Дыра в стене» (то же самое, что у нас «Распивочная»). В нескольких милях от города располагается колледж Линклуден, возле которого Бернса посетило его знаменитое «Видение Свободы». Здесь же неподалеку стоит ферма Эллисленд, где поэт некоторое время жил и работал (в частности, сочинил уже упомянутые «Стихи о Мэри, которая ушла на небеса»).

И это лишь краткий путеводитель по местам «бернсианы». Не сомневаюсь, что ревностные поклонники поэта найдут много иных достопримечательностей в графствах Эйр и Дамфрис - да тут можно сносить не одну пару башмаков, если поставить целью посетить каждый берег, каждый ручей или «хауфф» (постоялый двор), так или иначе связанные с именем Бернса. По сравнению с такой топографической избыточностью Вордсворт в Озерном краю выглядит просто кратковременным постояльцем. Имя Бернса настолько прочно ассоциируется с этой частью Шотландии, что все прежние знаменитости вынуждены скромно удалиться из памяти потомков.

Благодарение Богу, что хоть Вальтер Скотт проживал не здесь, а в Твидсайде. В противном случае человеческий разум был бы не в состоянии разобраться в хитросплетениях этого литературного Хэмптон-Корта, а географическая карта Шотландии оказалась бы безнадежно запутанной!

В Дамфрисе уже стемнело, когда я вышел на улицу с тем, чтобы прогуляться до старого моста. Полагаю, это самый древний шотландский мост. Он был построен примерно в тринадцатом веке по приказу вдовствующей королевы Деворгиллы, той самой, которая основала оксфордский Баллиол-колледж. До чего же странные связи существовали между городами в древнем государстве!

Река Нит несла свои темные воды под живописным шестиарочным мостом, а чуть поодаль стоял выстроенный под другим углом, но выполняющий те же функции новый мост. Забавно, что все три «бернсовские» реки (Эйр, Дун и Нит) могут похвастать такой, в общем-то необычной, картиной: два моста, стоящие бок о бок - старый и новый.

Я проследовал через старый скотный рынок к Хай-стрит, на которой, как я помнил, стояла любимая таверна Бернса под названием «Глоб». Мне рассказывали (правда, так и не смогли показать письменных свидетельств), что как-то раз Бернс вышел из таверны, основательно нагрузившись на очередной пирушке. Он якобы поскользнулся на ступеньках и рухнул прямо в сугроб. В результате поэт подхватил сильнейшую простуду, которая и приблизила его смерть.

В наше время «Глоб» производит впечатление своеобразного храма: здесь культивируется дух веселых дружеских попоек, которые так любил «поэт-пахарь». Дамфрисские выпивохи, подобно жрицам-весталкам, пронесли через многие века алкогольный энтузиазм своего кумира. После того как я заглянул в бар и отдал дань местной традиции, меня повели осматривать заведение. В таверне царил всепоглощающий, почти фанатичный дух преклонения перед Бернсом. На протяжении нескольких поколений она принадлежала одной и той же семье, которая из уважения к великому поэту не хотела ничего менять в таверне. Даже вынужденное расширение бара воспринималось как оскорбление памяти Бернса. Это почитание носило самый искренний характер и никак не было связано с финансовой стороной дела. Результат превзошел все ожидания: в этом коммерческом заведении я чувствовал себя намного ближе к поэту, чем в торжественной обстановке старой аллоуэйской хижины. Разница была примерно та же, как между покинутым храмом и живой церковью.

Мне продемонстрировали любимый стул Бернса, отгороженный деревянной загородкой от посягательств недостойных потомков. Сохранилась также чаша для пунша и несколько других реликвий, которые бережно передавались от отца к сыну. Здесь же можно было видеть знаменитую надпись на стекле, которую Бернс нацарапал алмазом во славу какой-то своей знакомой.

Некоторые американцы ужасно недоверчивы, - рассказывал мне человек, проводивший экскурсию. - Помнится, одна пожилая дама, увидев эту надпись, сказала: «А мне казалось, что Бернс был слишком беден, чтобы иметь алмазы». Забавно, что сейчас…

И что же вы ей ответили?

Ну, я посмотрел на нее и сказал: «Мне кажется, он был похож на вас, мадам. Своих алмазов у него не было, зато имелись друзья с алмазами!»

Полагаю, такой ответ сокрушил американку.

Я спустился вниз, полюбовался на блеск старинной мебели красного дерева и решил, что этот древний паб занял бы достойное место в составе Национального мемориала Бернса. Здесь практически ничего не изменилось со времен поэта. И если бы сегодня Бернс заглянул сюда на огонек - промокший, замерзший, на взмыленном коне, - он нашел бы «Глоб» точно таким же, каким оставил его в 1796 году. Как бы в подтверждение моих мыслей из бара донесся взрыв громкого смеха и звон монет, падавших на деревянную стойку. Я направился внутрь. Помещение показалось мне чрезвычайно маленьким. За стойкой, где располагались полки с бутылками, и то было больше места, чем в самом баре. К тому же он оказался заполненным до предела (то есть, я хочу сказать, что там собралось человек девять местных жителей). Все, за исключением одного старика, были довольно молоды - лет тридцати с небольшим. Большая часть посетителей носила кепки. У одного из них (которого я про себя окрестил Джоком) на красной от загара шее был повязан черный шейный платок. Как я узнал позже, он трудился на строительстве дорог. Мое внимание привлек другой мужчина - мягкий, деликатный, с потрясающим чувством юмора и грустной улыбкой незрячего (полагаю, он потерял зрение где-то под Ипром). Все эти люди, за исключением старика, в прошлом были солдатами, и разговор крутился вокруг событий минувшей войны. В частности, обсуждалось, как трудно добираться из Франции в Шотландию, когда у тебя в запасе всего десять отпускных дней.

Хозяин таверны - огромных размеров шотландец, но не толстый, а крепкий, мускулистый - стоял за стойкой с засученными рукавами. Судя по всему, он хорошо знал посетителей и называл их по именам.

От него исходили волны добродушия, симпатии и юмора. Думаю, он бы пришелся по душе Бернсу. Он возился со стаканами и пивными кружками, но время от времени принимал участие в общей беседе, вставляя то меткое замечание, то какую-нибудь веселую историю.

Иностранцу не так-то легко вписаться в подобную компанию, и я с известным опасением вступил в комнату. Не знаю, как уж так получилось, но мне довольно скоро предложили выпить. А через четверть часа я оплачивал на редкость разнообразный набор алкогольных напитков: Джок пил ром с пивом, остальные предпочитали не смешивать эти напитки, кто-то и вовсе меня удивил, заказав себе виски с полквартой горького эля. Я почувствовал, что попал в самое сердце страны Бернса!

С некоторой долей сомнения я попытался перевести разговор на личность поэта (полагаю, если бы я упомянул имя Шекспира в стратфордском пабе, то ответом мне стало бы гробовое молчание!). Здешний народ, однако, с готовностью поддержал тему. Внезапно все наперебой стали что-то говорить о Бернсе! Англичане, наверное, не поверят, если я скажу, что каждый из присутствовавших оказался вполне сведущим специалистом по данному вопросу и без труда цитировал на память целые строфы из Бернса. Хозяин таверны веселил нас историями о различных забавных посетителях, которые собираются здесь в разгар туристического сезона. Лично я был немало удивлен, услышав, что среди иностранных поклонников поэта сыскалось немало японцев! Японские студенты, рассказывал хозяин, всегда желают обедать в комнате с панелями. Я выразил сомнение, но он уверил меня, что это установленный факт: Бернс действительно переведен на японский язык! И японские студенты неизменно декламируют его стихи во время обеда в комнате с панелями.

О Господи, и как же это звучит? - изумился я.

А знаете, не так уж и плохо! - великодушно признал хозяин.

Да уж наверняка не так плохо, как «Шотландский виски» в исполнении Джока! - добавил кто-то со смехом.

Надеюсь, Джок на меня не обидится, если я скажу: миг был исключительно подходящий для данного стихотворения. Он действительно поднялся и начал декламировать с жестким, как шотландская ель, акцентом:

Пускай поэты в споре рьяном О лозах, винах, Вакхе пьяном, Шумят; и рифмой и романом Наш режут слух, Я воспеваю над стаканом Шотландский дух .

Джок читал медленно, но решительно. Порой он сбивался и тогда закрывал глаза, стараясь припомнить слова. Во время одной из таких заминок сидевший рядом мужчина обратился ко мне с вопросом:

Вы понимаете, что значит «o"lug»? Ну да, это «слух»! A «Scotch bear» - знаете, что такое? Виски! «Ячменное пиво» и есть виски.

Тем временем Джок с грехом пополам добрался примерно до восьмой строфы. Пыл его заметно угас, а, слушая смех друзей, он вскоре и вовсе умолк.

Когда Джок малость переберет, это всегда видно, - прошептал мой сосед. - Он начинает читать стихи, и его невозможно остановить. Сегодня, судя по всему, он еще не достиг кондиции!

Снаружи раздался шум, кто-то распахнул дверь и стал требовать пианиста. Мне объяснили, что каждый четверг в «Глоб» собирается народ, «чтобы немного попеть». Из соседней комнаты пришли за слепым солдатом и чуть ли не силой повели его к пианино. Там уже ждали: солидная компания расположилась с пивными кружками за столами и, похоже, сгорала от нетерпения. Слепец сел за инструмент и заиграл с неожиданным чувством. Понятно, что по качеству звука это пианино не соответствовало стандартам Альберт-холла, но наш исполнитель знал, как с ним управляться. Один из его друзей сообщил мне, что на пианино он научился играть уже после того, как ослеп. Чтобы не сидеть без дела, как выразился мой собеседник.

Это был странный концерт. Простенькие современные песенки из репертуара мюзик-холла перемежались неустаревающими шедеврами вроде «Анни Лори» и «Лох-Ломонда». Во время наступавших пауз пальцы пианиста, казалось, бесцельно бродили по клавиатуре. Но затем из случайных аккордов незаметно оформлялась знакомая мелодия, и кто-нибудь обязательно начинал подпевать. Вот и сейчас молодой парень залпом осушил свой стакан и встал возле пианино:

Гнал он коз Под откос, Где лиловый вереск рос, Где ручей прохладу нес, - Стадо гнал мой милый. Пойдем по берегу со мной. Там листья шепчутся с волной. В шатер орешника сквозной Луна глядит украдкой… Но он ответил мне: - Пока Растет трава, течет река И ветер гонит облака, Моей ты будешь милой!

Мне кажется, что даже Ночь Бернса - с обязательным хаггисом, с бесконечными панегириками и проверенными временем песнями - не столь красноречиво свидетельствует о «бессмертной памяти» поэта, как эта рядовая сходка простых рабочих и механиков в старой таверне Дамфриса.

Я вернулся в крохотный бар. Джок был на ногах: одна рука простерта вперед, на лице - серьезное и вдохновенное выражение. Не обращая внимания на смех и оскорбительные комментарии, он декламировал нараспев:

Сильнее красоты твоей Моя любовь одна. Она со мной, пока моря Не высохнут до дна…

Новые взрывы смеха и крики: «Довольно, Джок! Садись!» И еще: «Да ладно тебе, Джок! Даже если моря высохнут до дна, это не помешает тебе читать стихи. Так что можешь не беспокоиться…»

Джок - устремив остановившийся взгляд на невидимую чаровницу - невозмутимо продолжал:

Не высохнут моря, мой друг, Не рушится гранит, Не остановится песок, А он, как жизнь, бежит…

Джок! Ты слышал, что тебе сказали? Сядь на место!

Джок! Ты усядешься наконец? Или тебя вышвырнуть отсюда?

Джок! Тебе пора домой!

Это вышибло Джока из состояния сентиментального экстаза, и он взревел громовым голосом: «Все не так!» Затем вновь вернулся к прежнему прочувственному тону и продолжал декламировать, плавно размахивая рукой:

Будь счастлива, моя любовь, Прощай и не грусти. Вернусь к тебе, хоть целый свет Пришлось бы мне пройти!

Закончив стихотворение, он послал воздушный поцелуй в адрес воображаемой возлюбленной и резко уселся в кресло. Затем обернулся в мою сторону и, наставив на меня указательный палец, произнес запальчивым тоном:

Я читал Робби Бернса для тебя, парень! Теперь можешь уезжать в свою Англию и всем рассказывать, что ты слышал, как настоящий шотландец читает родную поэзию. Ты меня понял? И скажи своим дружкам-англичанам, что во всем мире больше нет таких стихов! Усек?

Его поэтический пыл сменился на внезапную агрессию.

Ты, может, со мной не согласен?

Я понимал, что возражать не стоит. Несмотря на изначальную симпатию (а мы явно понравились друг другу), этот парень, не задумываясь, двинет мне в челюсть. Поэтому я миролюбиво ответил:

Конечно, согласен, Джок!

Ну и отлично! Дай пять, дружище!

Теперь Джок вовсе не выглядел злобным или пьяным. В нем было что-то от бога-олимпийца: он взирал на мир с высот своего добродушия и находил его вполне сносным. Он даже готов был любить такой мир! Джок пребывал в том настроении, в каком мы видим рыцарей, и судей, и университетских профессоров, и - не побоюсь сказать! - даже священников в Ночь Бернса.

В его тоне послышались доверительные нотки.

Ведь мы все человеческие создания, так? Нет, ты мне скажи: так или не так?

Конечно, так.

Джок придвинулся к столу и стукнул по нему кулаком.

Вот и Робби Бер-р-рнс был таким же!

И он огляделся с победным видом. Это был достойный финал! Последнее слово оратора. К этому нечего было прибавить. И в тот миг мне показалось - ибо я никак не отношу себя к сторонникам запрета на алкоголь, - что мой друг Джок изрек неоспоримую истину. И тот факт, что сказал это он - именно Джок с его огромными грубыми ручищами и с красным, обветренным лицом бывшего солдата, Джок в своей дешевой кепке, надвинутой на сияющие, смеющиеся глаза, - показался мне куда важнее и значимее, чем пространные рассуждения Стивенсона, Хенли и Локхарта на ту же самую тему. Мне почудилось, что даже бутылки на полках склонились в знак одобрения, а мебель красного дерева особенно ярко засияла в знак согласия.

Как хорошо, что Бер-р-рнса уже нет в живых, - произнес кто-то из присутствующих. - Потому что он не стал бы стоять и спокойно смотреть, как попираются исконные права человека…

Время, джентльмены!

Спокойной ночи!

Джок поднялся из-за стола и запел:

Забыть ли старую любовь И не грустить о ней?

Пошли, Джок! Самое время отправиться домой!

Мы должны пожелать счастливого пути нашему гостю! - воскликнул Джок, указывая в мою сторону. Он снова запел, и постепенно все к нему присоединились. В крохотном баре звучала самая замечательная песня на свете:

И вот с тобой сошлись мы вновь. Твоя рука - в моей. Я пью за старую любовь, За дружбу прежних дней! За дружбу старую - До дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, За счастье прежних дней .

Спокойной ночи! Спокойной ночи всем!

Спокойной ночи, Сэнди! Спокойной ночи, Бен!

Мы кучкой толпились на улице, когда хозяин таверны вышел на крыльцо и дернул за цепочку, которая гасила фонарь над входной дверью. И тут мы увидели, какая большая луна сияет над Дамфрисом. Ее мягкий, призрачный свет заливал старые площади и узкие переулки, образовывая густые тени под скосами крыш и козырьками крылечек.

Спокойной ночи, Сэнди!

Спокойной ночи, Бен!

Спокойной ночи, Джок!

Джок тронул меня за локоть.

У вас есть свободная минутка? - вежливо спросил он. - Понимаете, я бы не хотел отнимать у вас время, но…

Мы прошлись по маленькому переулку, где пряталось здание «Глоб», и остановились возле каменной ступеньки.

Видите этот камень? - проговорил Джок, тыча пальцем в ступеньку. - То самое место, откуда бедняга Робби сверзился в снег незадолго до смерти. Да-да, та самая ступенька… вы смотрите прямо на нее. Да, дружище, та самая ступенька.

Джок сокрушенно покачал головой и вздохнул. В этом вздохе воплотилась вся слабость маленького человека перед неисповедимыми превратностями жизни.

Скажите, Джок, это все правда или просто легенда? - спросил я с живым интересом.

Конечно, правда! Каждый младенец в Дамфрисе вам это подтвердит! Бер-р-рнс вышел в тот день из «Глоб», основательно нагрузившись виски (в те дни выпивка стоила совсем дешево), и решил немного прогуляться - ну, чтобы прийти в себя и в приличном виде вернуться к миссис Бернс. Однако он был ужасно пьян, его качало и шатало из стороны в сторону… вот и случилось несчастье. Его нашли только утром - совсем окоченевшего и больного. Конец настал старине Робби Бер-р-рнсу! Его отнесли домой, но это уже не помогло - вскоре он скончался, - Джок горестно вздохнул. - А ведь ему было всего тридцать семь! Как подумаю о тех книжках, которые он мог бы написать…

Скажите, Джок, - решился я задать вопрос, - а вы поете его песни? Ну, сами для себя… когда работаете на дороге или еще где.

О да, - ответил он со всей серьезностью. - Я уже говорил вам: для меня важна его человечность. И потом, скажите на милость, вы видали другого человека, который бы так понимал природу? Он ведь чувствовал каждую птичку, которая порхает за окном… и каждый цветок, который растет в саду. Робби все знал и понимал, и он не мог поступать неправильно…

За это вы его и любите?

Да, люблю! И поверьте, я не один такой! Знаете ли, сэр, я ведь не шибко образованный парень. Сегодня - слушая, как я читаю стихи - вы могли подумать, что я изучаю литературу. Ничуть не бывало! - воскликнул он с ожесточением, толкнув меня в плечо. - По мне, так эта чертова поэзия гроша ломаного не стоит. Но Бер-р-рнс - совсем другое дело! В свои стихах он описывал все, что видел вокруг… и все, что происходило с ним. Понимаете, о чем я? Все, что он писал, было настоящее… и правдивое! И это тот самый камень, который убил нашего Робби Бер-р-рнса…

Мы дошли до Хай-стрит и там распрощались. Я смотрел, как Джок бредет по залитой лунным светом улице: руки засунуты в карманы, кепка надвинута под немыслимым углом на один глаз. Разок он обернулся и неопределенно махнул рукой в мою сторону. Пройдя несколько шагов, снова остановился - будто хотел что-то добавить к уже сказанному. Но затем передумал и пошел дальше.

Я стоял и думал: вот идет простой шотландский парень со своими мыслями и представлениями, со своими достоинствами, которые можно найти только у подлинной аристократии. Мне представилось, как он стучит тяжелым молотом в такт с мелодией песни. И прежде чем ночные тени поглотили удаляющийся силуэт Джока, в мозгу моем возникла еще одна картина: как он, запахнувшись в килт, шагает по дорогам Фландрии - под ту же самую мелодию.

Вечер выдался исключительно приятным, переполняло чувство близости и симпатии к этим веселым и открытым людям. Тем острее было ощущение ужасного одиночества, охватившее меня посредине пустынной дороги. Дамфрис спал, лишь вдалеке тарахтел припозднившийся междугородный автобус.

Это был мой последний вечер в Шотландии. Завтра мне предстояло снова пересечь границу, но теперь уже по пути на юг. Я уезжал, увозя в своей душе сотни воспоминаний о Севере: о дружелюбных лицах и дружелюбных голосах, о щедрых шотландских хозяевах, великодушно уступавших место у своего очага, о том ощущении уюта и счастья, которое дарили такие встречи. Я знал, что карта этих островов навечно изменилась для меня. Север перестал быть абстрактным понятием. Теперь он наполнился особым смыслом, включающим в себя теплоту чувств и глубину любви, которые останутся со мной до конца жизни. И в какие бы дальние края ни закинула судьба, меня всегда будет греть мысль о стране по имени Шотландия.

В тот самый миг, когда я стоял на темной площади Дамфриса, в моем кармане лежало письмо с такими словами: «Счастлив сообщить Вам, что маленький кусочек Вашей любимой Шотландии вполне успешно растет и зеленеет в лесу…» Дело в том, что я вывез с острова Скай маленький клочок зеленого моха и корешок первоцвета. Я отправил их на юг и распорядился, чтобы этот живой кусочек Шотландии посадили в лесу, на нашей английской почве. И вот теперь, перечитывая письмо, я представлял себе это место под раскидистым платаном. Вы скажете, сентиментальность? Ну и пусть, мне ни чуточки не стыдно! Для меня это живая связь с Шотландией, с простой и непритязательной красотой, которую я встретил по ту сторону от границы. И я вновь подумал о тенистых гленах и глубоких мрачных ущельях, о светлых ручьях, в которых плещутся медлительные коричневые осетры, о лиловых контурах могучих гор, которые четко выделяются на фоне неба. Мне припомнились маленькие хижины на западных холмах и торфяной запах дыма, который тянется из печных труб и легким облачком застаивается возле горящих каминов - последним напоминанием об эпохе мечей.

Вдоль ночной Хай-стрит стояли темные дома, лишь в одном из них светилось окошко. Оттуда доносились взрывы смеха - теплого смеха друзей, расходящихся после веселой вечеринки и желающих друг другу спокойной ночи. И в следующее мгновение (о, как часто мне доводилось слышать это на просторах Шотландии, от Эдинбурга до Абердина и от Инвернесса до Глазго!) в ночной тишине прозвучал национальный гимн, вобравший в себя все тепло и дружелюбие этой прекрасной страны:

Забыть ли первую любовь И не грустить о ней? Забыть ли первую любовь И дружбу прежних дней? За дружбу старую - До дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, За счастье прежних дней.

Затем наступила тишина…

И в этой тишине иностранец от всего сердца сказал Шотландии «спасибо и до свидания».

Роберт Бернс - известный шотландский поэт, автор, обладающий особым стилем. Его многочисленные стихи и поэмы неоднократно переводились на русский язык. Всем желающим прикоснуться к традициям страны просто необходимо посетить дом-музей Роберта Бернса, ведь теперь место его рождения по праву считается одним из важнейших музеев Шотландии.

Добраться до музея можно на общественном транспорте от железнодорожной станции Эйр, которая расположена приблизительно в 40 минутах езды от Глазго. В нужно сесть на любой автобус, следующих до деревни Аллоуэй, и перед вами известнейший музей Шотландии.

Здесь, на территории музея (Национального парка Шотландии), можно погулять по историческим садам, увидеть церквушку, маленькие мосты через речку и все то, что вдохновляло поэта.

Непосредственно в самом музее хранится самая большая в мире коллекция артефактов, связанных с Шотландией. Коллекция насчитывает свыше 5500 рукописей, книг, личных предметов и работ Роберта Бернса. Это место будет интересно и детям, ведь для них здесь приготовлены многочисленные интерактивные загадки и образовательные видеоролики.

Режим работы

Музей открыт ежедневно:

• 1 апр-30 сент: 10:00-17:30
• 1 окт-31 мар: 10:00-17:00

Цены

• Взрослые - 9 £
• Дети / пенсионеры / группы - 7 £
• Семейный билет (2 взрослых и дети) - 22 £
• Семейный билет (1 взрослый и дети) - 17 £

Жизнь Роберта Бёрнса закончилась рано - сказалась тяжелая юность поэта, полная тяжкого труда и лишений. Но те недолгие 37 лет, что он прожил, были наполнены множеством событий.

Роберт Бёрнс родился 25 января 1759 года в селе Аллоуэй (три километра к югу от города Эйр, графство Эйршир), в крытой соломой мазанке в семье бедного крестьянина Уильяма Бёрнесса. В ночь, когда родился поэт, ветер сорвал крышу с домика, и Агнес Бёрнс с новорожденным сыном пришлось спасаться у соседей. Большеглазый мальчик походил на мать: смуглый, темноглазый, с ямочкой на подбородке. Только кудри у него были тёмными, а не рыжими. Вильям сам починил крышу, и она цела до сих пор, хотя и прошло уже более 250 лет. Вот как написал о своём рождении сам Поэт:

В деревне парень был рожден,
Но день, когда родился он,
В календари не занесён.
Кому был нужен Робин?..

Зато отметил календарь,
Что был такой-то государь,
И в щели дома дул январь,
Когда родился Робин.

Разжав младенческий кулак,
Гадалка говорила так:
– Мальчишка будет не дурак.
Пускай зовётся Робин!

Немало ждёт его обид,
Но сердцем все он победит.
Парнишка будет знаменит,
Семью прославит Робин...

Детство Бёрнса прошло на ферме его отца. "Я родился сыном бедняка", - писал Бёрнс. Быть фермерами – такая судьба ждала Роберта и его брата Гилберта, который был всего на год моложе. И судьба эта была нелегка. Бедные каменистые почвы, суровый климат, тяжкий труд, вечное балансирование на грани выживания. Нищие в нищей, разорённой войной и фактически оккупированной стране. Дети с малых лет начали работать с отцом на ферме. Вместе они пахали, сеяли, собирали скудные урожаи. В 1765 году его отец взял в аренду хозяйство Маунт-Олифант, и мальчику пришлось работать наравне со взрослыми, терпя голод и другие лишения, что плохо сказалось на его сердце.

Внутри в доме-музее в Alloway

Шотландия тогда переживала пик национального возрождения, была одним из самых культурных уголков Европы, в ней насчитывалось пять университетов. Вильям Бёрнс, который говорил и одевался не по-деревенски, так же был грамотным человеком: он умел читать (и читал много), писать, считать, и прекрасно понимал, что образования ему не хватает, поэтому мечтал, что его дети будут более образованными людьми. В своём новом доме он сделал полку для книг, на которой стояли избранные тома Шекспира, Мильтона, Свифта, и которые юный Роберт прочитал все, а по вечерам писал для своих детей записки, названные им «Наставление в вере и благочестии». Когда Роберту исполнилось семь лет, отец сумел организовать односельчан на открытие школы для детей. Учителем пригласили молодого семинариста, Джона Мёрдока, который в свои неполные 18 лет был очень серьёзным, начитанным юношей с широким кругозором и наилучшими рекомендациями. Этот юноша оказался прекрасным учителем, и на многие годы стал добрым другом семьи Бёрнсов. Он обладал красивым голосом, отличной дикцией и выразительной манерой чтения. А маленький Роберт старательно подражал ему, поражая всех великолепной памятью: он заучивал наизусть целые страницы из Шекспира и на разные голоса читал монологи благородного Антония, несчастного Лира и властолюбивого Макбета. Благодаря учителю Бёрнс овладел литературным английским в совершенстве (написал на нём «Субботний вечер поселянина», «Сонет к дрозду» и некоторые другие стихотворения), отлично разбирался в английской поэзии. Под руководством Мёрдока Бёрнс занимался, помимо прочего, поэзией Александра Поупа. В то же время, благодаря матери, обладавшей чудесным голосом, и часто после работы, по вечерам певшей народные шотландские песни или рассказывавшей страшные сказки про ведьм и оборотней, он приобщился к языку шотландских баллад.

Писать стихи Роберт начал с 15 лет. Тот год был урожайным, Бёрнсы даже пригласили помощников с соседних ферм. Роберту в пару досталась хорошенькая чистенькая девочка – Нелли Килпатрик. И он впервые влюбился, и сочинил свои первые стихи. Позже, когда ему было 28 лет, он писал своему старшему другу, доктору Муру: «...Трудно подобрать о ней слова на литературном английском языке, но у нас, в Шотландии, про таких говорят: «хорошая, пригожая да ласковая». Короче говоря, она, сама того не зная, впервые пробудила в моем сердце ту пленительную страсть, которую я и по сей день, несмотря на едкие разочарования, опасливую житейскую мудрость и книжную философию, считаю самой светлой из человеческих радостей, самой дорогой нашей усладой на земле. Как эта «болесть» пристала также и к ней, я сказать не могу. Вы, медикусы, часто говорите, что инфекция передается через воздух, который вместе вдыхаешь, через прикосновение и так далее. Но я никогда не говорил ей прямо, что люблю её. Да и мне самому было непонятно, почему я так охотно отставал вместе с нею от других, когда мы возвращались вечером с работы, почему при звуках её голоса моё сердце трепетало, как струна Эоловой арфы, и почему у меня так бешено стучала кровь в висках, когда я касался её руки, чтобы вытащить колючки или злую занозу. Многое в ней могло вызвать любовь, и притом она ещё чудесно пела. На её любимый напев я и попытался впервые выразить свои чувства в рифмах. Разумеется, я не был столь самонадеян, чтобы воображать, будто я могу писать стихи, какие печатают в книгах; я знал, что их сочиняют люди, владеющие греческим и латынью. Но моя девушка пела песню, которую будто бы сочинил сын одного землевладельца, влюблённый в работницу с отцовской фермы, и я не видел причины, почему бы и мне не рифмовать, как рифмует он, тем более что он был не учёнее меня. Так для меня начались Любовь и Поэзия... »

В школе, благодаря своей исключительной памяти, молодой Бёрнс делал большие успехи, причём ему ничего не приходилось зубрить. Он быстро овладел начатками землемерных наук, быстрее всех решал задачи по геометрии и тригонометрии. Но ему уже почти 17, а его горячее, страстное сердце, такое чувствительное к любой красоте, не может остаться равнодушным и при виде женской красоты. Он влюбляется в свою соседку, Пегги Томсон. И снова пишет стихи, уже не такие детские и наивные, какие он писал два года назад, они уже вмещают в себя целый мир:

А ведь такой кругом покой.
Стрижей кружится стая,
И нива никнет за рекой
Зелёно-золотая.

Давай пойдём бродить вдвоём
И насладимся вволю
Красой плодов в глуши садов
И спелой рожью в поле.

Так хорошо идти-брести
По скошенному лугу
И встретить месяц на пути,
Тесней прильнув друг к другу.

Это была последняя неделя его пребывания в школе Роджерса. По возвращению домой осенью 1775 года Роберт ведёт обширную переписку с друзьями по школе, а его настольной книгой становится толстая и потрёпанная книга «Переписка лучших умов времён королевы Анны». Продолжается, правда, такая жизнь недолго, потому что новые владельцы Маунт Олифант выгоняют своих арендаторов, даже не дав им подготовиться к переезду.

И Бёрнсы с семью детьми, из которых Роберт – старший, срочно арендуют другую ферму, Лохли, где их опять ждёт каторжный труд, потому что земли там тоже целинные, только почвы не каменистые, а заболоченные. Зато всего на расстоянии мили находится окружной центр, село Тарболтон. Там по воскресеньям в таверне устраивают танцы для молодёжи, и даже работает школа танцев, в которой Роберт учится танцевать, проделывая старомодные па и реверансы. Правда, потом учитель разрешает танцевать старые шотландские «рийлз» – нечто среднее между кадрилью и джигой. Процитирую Р. Райт-Ковалёву, биографа Р. Бёрнса: "Ветхая скрипка, только что выводившая тягучие каденции, заливается звонкой и четкой плясовой. Под неё сами ходят ноги, и сами складываются в рифму слова. Напротив Роберта танцует хорошенькая девочка, рядом – другая. Он не решается с ними заговорить, но за него поют стихи:

О Мэри, выгляни в окно,
Я жду тебя в заветный час...

Каблуки отбивают ритм, поёт скрипка, и в голове отчётливо чеканятся строчки. У воображаемой героини уже появляется имя – звучное, милое имя – Мэри Моррисон: оно легко входит в песню:

Тум-тум-та-ра – счастливый сон,
Моей наградой будешь ты,
Красотка Мэри Моррисон.. .

Старинная народная мелодия, ей в такт бьётся сердце, пульсирует кровь во всем теле, и в такт сердцу, в такт музыке рождаются слова... Роберт Бёрнс ещё не знает, что так будут приходить к нему лучшие его песни, но он уже счастлив оттого, что они приходят.

И хотя он по-прежнему много читал и любил в одиночестве побродить по лесу или вдоль быстрого ручья, размышляя о цели и смысле жизни, в компании ровесников Роберт был самым остроумным, весёлым и находчивым. Он был высок, хорош собой, великолепно сложён, обладал большой физической силой – он мог поднять тяжёлый мешок одной рукой. Его длинные тёмные волнистые волосы были перевязаны сзади лентой, тогда как другие коротко стриглись, глаза буквально пылали тёмным огнём (это отмечали все, кто был с ним знаком, в том числе и видевший его юный Вальтер Скотт: «Он был плебей с возвышенной душой»). Но и в работе ему не было равных!

А ещё они с друзьями организовали клуб холостяков. В тесной, убогой комнатке, на втором этаже тарболтонской таверны, собралось шестнадцать молодых ребят. Хозяин отдаёт им эту комнатку раз в месяц за несколько пенсов. Небогато и угощение: тратить более трёх пенсов запрещено уставом. Да, перед вами не просто друзья, собравшиеся в таверне: это Тарболтонский клуб холостяков. У него есть устав из десяти пунктов, с регламентом заседаний, с точными указаниями, как вести собрания, кого и как выбирать председателем. Устав написан Робертом Бёрнсом – главным основателем клуба. В первом пункте говорится, что «клуб собирается каждый четвертый понедельник, вечером, для обсуждения любой предложенной темы, за исключением спорных вопросов религии». Дальше устанавливается, как выбирать тему, как рассаживаться для дискуссии. «Те, кто защищает одно мнение, – садятся по правую руку председателя, противники – по левую его руку». Регламент строг: оратора нельзя прерывать, иначе – штраф, но каждый имеет право высказаться. Строжайше воспрещается «всякое сквернословие и богохульство, особливо всяческие непристойные и нечистые разговоры...». О заседаниях клуба и о его делах, как говорится в пункте седьмом, никому разбалтывать нельзя. А если кто-либо из членов клуба разгласит дела клуба «с целью высмеять или унизить кого-либо из сочленов», виновник подвергается «вечному изгнанию» и остальные члены клуба должны избегать какого бы то ни было общения с ним.

Но самым главным пунктом устава был десятый, последний пункт: «Каждый, кто избирается в это общество, должен обладать честным, искренним и открытым сердцем, стоять выше всяческой грязи и подлости и, не таясь, быть поклонником одной или нескольких представительниц прекрасного пола. Ни один высокомерный, самодовольный человек, мнящий себя выше остальных членов клуба, и особенно ни один из тех низких душой суетных смертных, чьё единственное желание наживать деньги, ни под каким видом в члены клуба допущен не будет. Иначе говоря, самый подходящий кандидат для этого содружества – жизнерадостный, чистый сердцем малый, тот, кто, имея верного друга и добрую подругу и обладая средствами, при которых можно прилично сводить концы с концами, считает себя самым счастливым человеком на свете».

Осенью 1781 года отец отослал Роберта в город Ирвин, чтобы тот научился чесать и трепать лён, ведь можно было бы завести небольшую льночесалку и ткать льняные холсты, которые так поднялись в цене! В этом портовом городе Роберт видел иностранных моряков, экзотические фрукты, удивительных животных... Здесь он приобрёл хорошего друга, моряка Ричарда Брауна. Вот как он писал о нём доктору Муру: «Поворотным событием моей жизни была дружба с одним молодым моряком. Я впервые встретил столь исключительного человека, который претерпел бы такие удары судьбы. Мой новый друг был человеком независимого, гордого ума и великодушного сердца. Я полюбил его, я восхищался им до самозабвения и, конечно, во всём усердно подражал ему... По натуре я всегда был горд, но он научил меня владеть своей гордостью и направлять её. Жизнь он знал много лучше меня, и я сделался его внимательным учеником».

И ещё здесь в руки Роберта Бёрнса попала небольшая, отпечатанная на серой бумаге книга стихов молодого, умершего в 23 года, выдающегося шотландского поэта Роберта Фергюссона. Эта книга буквально совершила переворот в его сознании. Он был потрясён тем, что на его родном шотландском наречии можно писать прекрасные стихи, хотя «настоящие» поэты пишут теперь на английском языке. Размышляя о судьбе так рано и страшно погибшего поэта, он написал:

Проклятье тем, кто, наслаждаясь песней,
Дал с голоду поэту умереть.
О старший брат мой по судьбе суровой,
Намного старший по служенью музам,
Я горько плачу, вспомнив твой удел.
Зачем певец, лишённый в жизни места,
Так чувствует всю прелесть этой жизни?

Ричарду Брауну первому прочитал он эти стихи. И не только их. Ведь уже тогда была написана, например, баллада о Джоне Ячменное Зерно. И Браун заставил Бёрнса поверить в себя как в поэта. Всего через два дня Ричард уходит на корабле в плавание к берегам Южной Америки, а Роберт возвращается домой. Много позже, сам став знаменитым поэтом, Бёрнс поставит на могиле Фергюссона гранитную плиту с высеченными на ней своими строками:

Ни урны, ни торжественного слова,
Ни статуи в его ограде нет,
Лишь голый камень говорит сурово:
Шотландия! Под камнем – твой поэт!

Дома он начинает вести... нет, не дневник, а «записную книжку», в которой пишет о том, что его волнует: философские вопросы, разбор своих стихов, мысли о том, что такое хорошие и плохие люди. И не могу устоять, не процитировав Райт-Ковалёву:

Со страниц этой записной книжки на нас умными, строгими глазами смотрит человек незаурядного ума, редких способностей и необычайной душевной чуткости.

Больше всего на свете он ненавидит фальшь и притворство.

А знаете ли вы, что Роберт Бёрнс был членом «Братства вольных каменщиков»? Да, да! В 1783 году он знакомится с адвокатом Гевином Гамильтоном, которому доводилось читать его рукописные стихи. Именно Гамильтон первым поддержал кандидатуру Бёрнса, когда встал вопрос о его приёме в члены масонской ложи св. Давида. Чем могла привлечь Поэта такая организация? Вероятно, знакомством с новыми интересными людьми, умными собеседниками, возможностью обсудить самые разнообразные темы. Кроме того, в уставе масонских лож было одно правило, которое отвечало внутренней убеждённости Поэта: «Все члены братства равны, независимо от их происхождения, положения в обществе, чинов, титулов и званий».

Для него вопрос о неравенстве людей, рожденных в разных слоях общества, всегда был больным местом. Он писал в своих записных книжках: «За какие заслуги в прошлой жизни они родились с готовым богатством в кулачонках? Какая лежит на мне вина, что меня выкинули в жизнь им на потеху?»

Кроме того, мелкие провинциальные ложи того времени совсем не походили на столичные, где плелись интриги и решались судьбы правительств. Напротив, они больше походили на общества взаимной помощи, где могли собирать средства для нуждающихся членов общества, а иногда и «вразумляли заблудших братьев», и даже старались провести в жизнь масонское правило о всеобщем равенстве.

Масонство достаточно сильно повлияло на его творчество. С 1783 года Роберт начинает сочинять стихи на эйширском диалекте. Для своих собственных стихотворений поэт осознано выбрал шотландский, потому что считал его более образным и музыкальным.
В феврале 1784 года умер отец Роберта, Вильям Бёрнс. В нескольких милях от арендуемой семьёй фермы Лохли, ближе к городу Мохлин, располагалась небольшая ферма Моссгил, принадлежавшая Гамильтону. Он-то и предложил братьям Бёрнсам – Роберту и Гилберту – взять у него эту ферму в аренду. И вскоре всё семейство перебралось на новое место.

Несмотря на то, что Бернс начал писать очень рано и рано стал популярен как поэт (к начальному периоду творчества относятся: «Джон Ячменное Зерно» (John Barleycorn, 1782), «Весёлые нищие» («The Jolly Beggars», 1785), «Молитва святоши Вилли» («Holy Willie’s Prayer»), «Святая ярмарка» («The Holy Fair», 1786)), его первый сборник был напечатан, после настойчивых просьб и советов друзей, когда поэту было уже 27. Книга «Poems, Chiefly in the Scottish Dialect» («Стихотворения преимущественно на шотландском диалекте») поступила в продажу 1 августа 1786 года, и, не смотря на то, что тираж по тем временам был не мал, простая книжка без твердого переплета была моментально раскуплена по 3 шиллинга за экземпляр. "Я помню, - пишет современник, - как простые батраки и служанки на фермах готовы были отдать деньги, заработанные тяжелым трудом, чтобы вместо самой необходимой обновки купить книжку Бёрнса!" Этот маленький томик стал событием не только в провинции, но и в столице Шотландии - Эдинбурге, где все были поражены появлением Поэта-Пахаря (Ploughman Poet).

Издание принесло Бернсу:

Славу по всей Шотландии, об истоках которой И. Гёте (Johann Peter Eckermann. Gespräche mit Goethe in den letzten Jahren seines Lebens. Leipzig, 1827) заметил: "Возьмём Бёрнса. Не потому ли он велик, что старые песни его предков жили в устах народа, что ему пели их, так сказать, тогда ещё, когда он был в колыбели, что мальчиком он вырастал среди них и сроднился с высоким совершенством этих образцов, что он нашёл в них ту живую основу, опираясь на которую, мог пойти дальше? И ещё, не потому ли он велик, что его собственные песни тотчас же находили восприимчивые уши среди его народа, что они затем звучали ему навстречу из уст жнецов и вязальщиц снопов, что ими приветствовали его весёлые товарищи в кабачке? Тут уж и впрямь могло что-то получиться. ".

Общественное влияние: в 1787 году Бёрнс переезжает в Эдинбург, куда наперебой приглашали его ученые и писатели, поэты и философы, и где он становится вхож в высший свет столицы, а также знакомится с популяризатором шотландского фольклора Джемсом Джонсоном, вместе с которым они начали издавать сборник «Шотландский музыкальный музей» («The Scot’s Musical Museum»), в котором поэт опубликовал множество шотландских баллад в своей обработке и собственных произведений. Эдинбургское издание стихов и поэм Бёрнса вышло в свет 21 апреля 1787 г.

А также сыграло немалую роль в его счастливой семейной жизни. Дело в том, что Бёрнс пользовался весьма дурной репутацией: был отцом двоих незаконнорожденных детей (по некоторым данным даже троих дочерей) от случайных и недолгих связей. Одной из них он посвятил стихи:

...Я с матерью твоей кольцом
Не обменялся под венцом,
Но буду нежным я отцом
Тебе, родная
Расти весёлым деревцом,
Забот не зная...

В 1787 году он сочетался браком со своей давней возлюбленной Джин Армор, родители на дух его не переносили и даже подали на него церковную жалобу и судебный иск. После литературного триумфа их отношение к зятю резко изменилось. В браке Роберта и Джин В этом браке у него родилось пятеро детей. Возлюбленные больше не расставались. Жаль, что это было недолго.

В период 1787—1794 были созданы известные поэмы «Тэм о’Шентер» («Tam o’Shanter», 1790) и «Честная бедность» («A Man’s A Man For A’ That», 1795), «Ода, посвящённая памяти миссис Освальд» («Ode, sacred to the Memory of Mrs. Oswald», 1789). В стихотворении, посвященном Джону Андерсону (1789), тридцатилетний автор неожиданно размышляет о склоне жизни, о смерти. В 1789 Бёрнс познакомился с собирателем древностей Фр. Гроузом, который составлял двухтомную антологию Шотландская старина (The Antiquities of Scotland). Поэт предложил ему дать в антологии гравюру с изображением аллоуэйской церкви, и тот согласился – с условием, что Бёрнс напишет к гравюре легенду о ведьмовстве в Шотландии. Так возникла одна из лучших баллад в истории литературы «Тэм о’Шентер» .

"Бездельник, шут, пропойца старый,
Не пропускаешь ты базара,
Чтобы не плюхнуться под стол.
Ты пропил с мельником помол.
Чтоб ногу подковать кобыле,
Вы с кузнецом две ночи пили.
Ты в праздник ходишь в божий дом,
Чтобы потом за полной кружкой
Ночь просидеть с церковным служкой
Или нарезаться с дьячком!
Смотри же: в полночь ненароком
Утонешь в омуте глубоком
Иль попадешь в гнездо чертей
У старой церкви Аллоуэй!"...

Кружились ведьмы все быстрей,
Неслись вприпрыжку и вприскочку,
Гуськом, кружком и в одиночку,
То парами, то сбившись в кучу,
И пар стоял над ними тучей.
Потом разделись и в белье
Плясали на своем тряпье.

Будь эти пляшущие тетки
Румянощекие красотки,
И будь у теток на плечах
Взамен фланелевых рубах
Сорочки ткани белоснежной,
Стан обвивающие нежно,
Клянусь, отдать я был бы рад
За их улыбку или взгляд
Не только сердце или душу,
Но и штаны свои из плюша,
Свои последние штаны,
Уже не первой новизны.

А эти ведьмы древних лет,
Свой обнажившие скелет,
Живые жерди и ходули
Во мне нутро перевернули!

Но Тэм нежданно разглядел
Среди толпы костлявых тел,
Обтянутых гусиной кожей,
Одну бабенку помоложе!
Как видно, на бесовский пляс
Она явилась в первый раз.
(Потом молва о ней гремела:
Она и скот губить умела,
И корабли пускать на дно,
И портить в колосе зерно!)...

На этом кончу я рассказ.
Но если кто-нибудь из вас
Прельстится полною баклажкой
Или Короткою Рубашкой, -

Пусть вспомнит ночь, и дождь, и снег,
И старую кобылу Мэг!..
Хотя за издаваемые книги Бёрнс получил немалые деньги, заработанные гонорарами средства он попытался вложить в аренду фермы, но только потерял свой небольшой капитал. Слава же не принесла богатства. К тому же доверчивого и простодушного поэта уговорили продать за бесценок патент на все его произведения хитрому издателю, и Бёрнс лишился возможности жить на литературные доходы, в 1791 году ему пришлось поступить на должность акцизного чиновника в городке Дамфризе с очень не большим жалованьем.

Дом Р. Бёрнса в Дамфризе

В сущности, заниматься поэзией Бёрнс был вынужден в перерывах между основной работой. В обязанности акцизного чиновника входили проверка патентов, сбор налогов и пошлины, обследования ферм на предмет незаконного пивоварения на продажу, писание длинных-предлинных отчётов и тому подобное. Но это гарантировало доход фунтов 50 в год, а также фунтов 20 премиальных. Если повезёт. А каким Бёрнс был акцизным? Он и в этой должности не изменил себе. Он успевал предупредить о грядущей проверке то многодетную вдову, то какого-нибудь бедняка, мечтавших подзаработать пару шиллингов на продаже эля, что грозило обернуться для них штрафом в несколько фунтов, а, значит, голодной зимой. И во всей округе никто не отозвался бы плохо о новом акцизном. Сам он относился к своей работе добросовестно, но без излишнего пиетета. И позже даже сочинит песенку, посвящённую акцизным:

Со скрипкой чёрт пустился в пляс
И в ад умчал акцизного,
И все кричали: – В добрый час!
Он не вернётся сызнова!

Мы варим пива лучший сорт
И пьём, справляя тризну.
Спасибо, чёрт, любезный чёрт, –
К нам не придет акцизный!..
Великую Французскую революцию 1789 года монархическая Англия категорически не воспринимала и боялась ее последствий. Бернс же встретил ее с восторгом. Падение Бастилии, суд и приговор Конвента Бурбонам, борьба Республики против армии антифранцузской коалиции, - все это вдохновляло Роберта Бернса, давало надежду, что и в его стране возможен такой переворот, возможно социальное равенство. Эти убеждения нашли отражение в стихотворении «Дерево Свободы»,

Немало гончих собралось
Со всех концов земли, брат.
Но злое дело сорвалось -
Жалели, что пошли, брат!

Скликает всех своих сынов
Свобода молодая.
Они идут на бранный зов,
Отвагою пылая.

Новорожденный весь народ
Встает под звон мечей, брат.
Бегут наемники вразброд,
Вся свора палачей, брат.

Которое, конечно, не восприняла Англия.

Очень удачно для Поэта начался 1792 год. Он получил повышение по службе: его назначили одним из инспекторов дамфризского порта с окладом 70 фунтов в год. В этой должности он скоро отличился при захвате таможенниками контрабандистской шхуны, первым ворвавшись на корабль, севший на мель, во главе отряда драгун, с саблей наголо. Контрабандисты оказали вооружённое сопротивление, Бёрнс чудом избежал ранения. Судно, оружие и товары были проданы с аукциона, где Поэт купил четыре мортиры по 1 фунту стерлингов за каждую (этот факт подтвеждён документально). Сохранилось предание, что он отправил их во Францию, в подарок французскому революционному народу, и даже написал письмо французскому конвенту. Мортиры во Францию не попали, их задержали на границе, но в декабре того же года руководство акцизного управления получило длинный донос на Бёрнса, в котором помимо вольнодумства, запрещённой литературы и прочих прегрешений, поминались и эти самые мортиры. И Совету акцизного управления было поручено «проверить лояльность Роберта Бёрнса». Между тем, по всей Шотландии шли аресты вольнодумцев - ведь Англия была в состоянии войны с Францией. Бёрнсу повезло: проверяющие отнеслись к нему благосклонно, они попросили его только вести себя потише, никуда не ввязываться, а иначе не миновать ему ссылки в Ботани-Бэй. А это означало бы, что Джин и пятеро его детей останутся без кормильца, а дети станут детьми каторжника. Впервые в жизни Бёрнс был напуган. Но всё равно он пишет «крамольные» стихи и песни:

Мой горец – парень удалой,
Широкоплеч, высок, силён.
Но не вернётся он домой –
Он на изгнанье осуждён.

Как мне его вернуть?
О, как его вернуть?
Я все бы горы отдала,
Чтоб горца вновь домой вернуть!..

Ах, знаю, знаю я, кого
Повесить надо на сосне,
Чтоб горца - друга моего -
Вернуть горам, лесам и мне!

А на окне таверны «Глобус» он написал алмазным карандашом (подарком лорда Гленкерна):

К политике будь слеп и глух,
Коль ходишь ты в заплатах.
Запомни: зрение и слух –
Удел одних богатых!

Но про историю-то писать не запрещали! Всё связанное с историей Шотландии, с борьбой за независимость было дорого Бёрнсу. Даже лиловые шапки татарника были для поэта не просто бурьяном:
Я при уборке ячменя
Щадил татарник в поле.
Он был эмблемой для меня
Шотландской древней воли...

Последние годы он провёл в нужде и за неделю до смерти едва не попал в долговую тюрьму.

Бёрнс скончался, оставив семью без всяких средств, 21 июля 1796 года в Дамфрисе, куда выехал уже больным по служебным делам за 2 недели до смерти. Ему было всего 37 лет. 25 июля 1796 года состоялись похороны, в этот же день родился пятый сын Бёрнса — Максвел. В доме не было ни пенни в самом буквальном смысле этого слова, и перед возвращением Гилберта в Моссгил она попросила у брата своего мужа немного денег взаймы. Тот подал ей один шиллинг, сердечно попрощался и записал в разграфлённой книжечке: «Один шиллинг – в долг вдове брата». Не смотря на бедность, хоронили поэта торжественно: регулярные войска шли церемониальным маршем до кладбища, играли похоронный марш, гремели оружейные салюты. Но только через много лет английский король назначил семье поэта пенсию. От пенсии вдова Роберта Бёрнса отказалась.

По мнению биографов XIX века, одной из причин скоропостижной смерти Бёрнса было неумеренное употребление алкоголя. Историки XX века склоняются к тому, что Бёрнс скончался от последствий тяжёлого физического труда в молодости и врождённого ревмокардита, который в 1796 году был усугублён перенесённой им дифтерией.

Когда речь заходит о России и Бёрнсе, то в Англии говорят Бёрнс "народный поэт" России. Первый русский перевод Бёрнса (прозаический) появился уже в 1800 году — через четыре года после смерти поэта, но известность творчеству Бёрнса принесла вышедшая в 1829 году брошюра «Сельский субботний вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Борнсу И. Козлова». В периодических изданиях появились многочисленные отклики, и в том же году появилась первая в России литературоведческая статья Н. Полевого «О жизни и сочинениях Р. Борнса». Впоследствии творчеством Бёрнса занимался В. Белинский. В библиотеке А. Пушкина был двухтомник Бёрнса. В 1831 году появилось (но было напечатано лишь через 70 лет) стихотворение В. Жуковского «Исповедь батистового платка» — вольное переложение все того же «Джон Ячменное Зерно». Известен юношеский перевод четверостишия Бёрнса, выполненный М. Лермонтовым. Т. Шевченко отстаивал своё право творить на «нелитературном» (в качестве литературного подразумевался исключительно русский) украинском языке, ставил в пример Бёрнса, пишущего на шотландском диалекте английского: «А Борнц усе-таки поет народний і великий» (предисловие к неосуществлённому изданию «Кобзаря»).

Н. Некрасов в письме просил у И. Тургенева прислать несколько переводов Бёрнса для того, чтобы «переложить в стихи», однако, эти намерения не осуществились. Бёрнса переводили многие авторы, особенно усилился интерес к творчеству шотландского поэта в связи со столетием со дня смерти. Это позволило издать несколько сборников русских переводов, в том числе «Роберт Борнс и его произведения в переводе русских писателей» издательства А. Суворина из серии «Дешёвая библиотека». После русской революции 1917 года интерес к Бёрнсу обусловлен «крестьянским происхождением» поэта. Издание произведений Бёрнса входили в планы издательства «Всемирной литературы» М. Горького (не осуществлено). Единичные стихи Бёрнса переводили различные поэты, так, в 1917 году опубликован перевод стихотворения «Джон Ячменное Зерно» К. Бальмонта, отмеченный всеми как неудачный.

Поэзия Роберта Бёрнса получила широкую популярность в СССР благодаря переводам С. Я. Маршака. Впервые Маршак обратился к Бёрнсу в 1924 году, систематические переводы начаты с середины 1930-х гг., первый сборник переводов вышел в 1947 году, а в посмертном издании (Роберт Бёрнс. Стихи в переводах С. Маршака. — М., 1976) уже 215 произведений, что составляет приблизительно две пятых поэтического наследия Роберта Бёрнса. Переводы Маршака далеки от дословной передачи оригинала, но им свойственна простота и лёгкость языка, эмоциональная настроенность, близкая бёрнсовским строкам. В 1940-е годы в лондонской газете «Таймс» напечатали письмо некоего Лайонэля Хейля, заявившего, что Бёрнс непонятен англичанам, а следовательно, является "второстепенным" поэтом, имеющим лишь узко ограниченное "региональное" значение. В качестве одного из контраргументов в отзывах на статью приводилась огромная популярность Бёрнса в СССР, в частности на переводы С. Маршака на русский язык, а также указывали на переводы стихов Бёрнса на украинский и грузинский языки..
Что же до Маршака, то после выхода в Архангельске первой книжечки переводов Федотова из Бернса в 1958 году Маршак добился решения коллегии Министерства культуры РСФСР запретить областным издательствам публиковать переводы иностранной классики без согласования с министерством (под предлогом контроля за качеством). Федотову удалось обойти этот кордон в 1963 году через центральное издательство «Советскую Россию», которое пошло на это издание скорее в пику ненавистному «Новому миру», чем из любви к Бернсу или Федотову. За Федотова вступился Шолохов, но всё равно его переводы Бернса позднее почти не переиздавались (в издание серии "Школьная библиотека" в 1987 году вошли переводы и Маршака, и Федотова). Один из переводов Федотова:

Преподобному Джеймсу Стивену на слова его проповеди "Идите и возрастайте, аки тельцы во хлеве".
Вы, сэр, по библии правы,
Кто б усомниться мог,
Тому примером сами вы,
Поскольку вы - ТЕЛОК.

Вам, верно, будет дан приход
Патроном - добрячком,
Тогда Любой из нас сочтет,
Что стали вы БЫЧКОМ.

А если чары женских глаз
Загонят вас в тупик,
Вполне получится из вас
Отменный взрослый БЫК.

Когда наскучит ваш елей
Той, что вам дорога,
Возможно, что случится ей
Наставить вам РОГА.

Сказать по чести, услыхав
Ваш преподобный рев,
Нельзя оспорить ваших прав
Быть вожаком КОРОВ.

Все в мире бренно. Опочить
Придет и ваш черед.
Надгробье так должно гласить:
"Здесь спит известный СКОТ".

В 1959 году Маршак был избран почётным председателем Федерации Бёрнса в Шотландии.

"При всем при том,
При всем при том,
При всем при том
При этом
Маршак остался Маршаком,
А Роберт Бернс - поэтом".

В последнее время переводы Маршака часто критикуются как неадекватные, и стихи, переведённые Маршаком, издаются и в переводах других авторов, однако популярность Бёрнса в целом очень высока, и к настоящему времени на русском языке существует уже до девяноста процентов его поэтического наследия.

В 1959 г. в статье посвященной 200-летию поэта Самуил Яковлевич Маршак основной популяризатор и переводчик Роберта Бёрнса в России писал: "У нас в стране Бёрнс обрел как бы вторую родину. Переводить его начали более ста лет тому назад. Томик его стихов лежал на столе у величайшего нашего поэта - Пушкина и до сих пор хранится в пушкинской квартире-музее. И все же только после революции поэзия великого шотландца была оценена по достоинству в нашей стране. Его стали переводить не только на русский, но и на языки многих народов Советского Союза. Немало стихов Бёрнса положено на музыку нашими лучшими композиторами - Шостаковичем, Свиридовым, Кабалевским, Хренниковым. Гравюры к его "Балладам и песням" сделаны таким замечательным русским художником, как В. А. Фаворский. Я счастлив, что на мою долю выпала честь дать моим современникам и соотечественникам наиболее полное собрание переводов из Бёрнса. Более двадцати лет посвятил я этому труду и до сих пор еще считаю свою задачу незавершенной. Русский читатель знает и любит "Тэма О"Шентера" и "Веселых нищих", "Двух собак" и множество лирических стихотворений, послании и эпиграмм, - однако все это еще не исчерпывает сокровищницы, оставленной миру Робертом Бёрнсом. Много чудесных часов и дней провел я за этой работой, но побывать на родине великого поэта Шотландии довелось мне только недавно - всего три года тому назад. Я увидел крытый соломой дом, где он родился, поля, по которым он ходил за плугом, полноводную реку Нит, на зеленом берегу которой сочинял он своего бессмертного "Тэма О"Шентера". Побывал я и в гостинице "Глоб" в Дамфризе, где на стекле поэт вырезал алмазом только что сочиненные им стихи, и в таверне - "Пузи Нэнси", где пили и пели когда-то "Веселые нищие". "

Кинематограф и эстрада так же немало помогли в деле всенародной любви к поэту в России.

Изначально многие произведения Бёрнса создавались как песни, были переработкой или писались на мелодию народных песен. Поэзия Бёрнса проста, ритмична и музыкальна, не случайно и в русском переводе многие стихи ложились на музыку. Созданием музыкальных произведений в своё время занимались Д. Шостакович и Г. Свиридов. Большую популярность у детской аудитории нашла изданная фирмой «Мелодия» пластинка с аудиосказкой «Робин Гуд» с песнями Р. Бёрнса в переводе С.Маршака на музыку М.Карминского (песни на ней исполняют: Г.Анисимова, К.Румянова, В.Толкунова, Е.Леонов, Л.Лещенко («В полях, под снегом и дождём…»), И.Кобзон и вокальный ансамбль «Коробейники»).

В репертуаре А. Градского цикл композиций на стихи Бёрнса, например, «В полях под снегом и дождём…» (перевод С. Маршака стихотворения «Oh Wert Thou In The Cauld Blast»). Белорусский ВИА «Песняры» выступал с циклом произведений на слова Бёрнса.

Молдавская рок-группа «Zdob și Zdub» исполняет песню «Ты меня оставила» на слова Бёрнса.

Фолк-группа «Мельница» положила на музыку стихотворение «Горец», а также балладу «Лорд Грегори», самим Бёрнсом написанную на мелодию «The Lass of Roch Royal».

В репертуаре рок-группы «Оловянные солдатики» (1967—1982, 1998—…) была песня «Баллада о Джоне Ячменное Зерно», в репертуаре шоу-группы «Интеграл» (п/р Бари Алибасова, 1967—1982) — песня «Вилли» («Как-то Вилли пива наварил/Нас он троих позвал на пир/Таких весёлых молодцов/Ещё не знал крещёный мир…»).

Часто песни на стихи шотландского поэта используются в кинофильмах.

В числе наиболее популярных можно отметить

романс «Любовь и бедность» из кинофильма «Здравствуйте, я ваша тётя!» в исполнении А. Калягина

и песню «Моей душе покоя нет» из кинофильма «Служебный роман» в исполнении Алисы Фрейндлих.

У Бёрнса, к стати, две «бедности» одно стихотворение «Любовь и бедность», всем нам хорошо известное и «Честная бедность» Одно из наиболее резких обличительных стихотворений Бёрнса, созданных в годы французской революции (1789г.) под впечатлением книги американского революционного публициста Томаса Пейна "Права человека". Стихотворение Бёрнса с новым общественным содержанием написано на мотив известной в то время песни с таким же припевом "При всем при том..." Оно получило большое распространение в списках. Его называли "Марсельезой простых людей".

Кто честной бедности своей
Стыдится и все прочее,
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.

При всем при том,
При всем при том,
Пускай бедны мы с вами,
Богатство -
Штамп на золотом,
А золотой -
Мы сами!

Мы хлеб едим и воду пьем,
Мы укрываемся тряпьем
И все такое прочее,
А между тем дурак и плут
Одеты в шелк и вина пьют
И все такое прочее.

При всем при том,
При всем при том,
Судите не по платью.
Кто честным кормится трудом,
Таких зову я знатью

Выбор создателей фильма «Здравствуйте, я ваша тётя!» не случаен и стихотворение «Чесная беднасть» в отличие от «Любовь и бедность» в Англии известно гораздо больше. То есть герой Калягина вот-вот и исполнит «Марсельезу простых людей» в светском обществе. Но история этого фильма эта другая история…

В 2011 году армянская рок-группа Bambir записала альбом на стихи Бёрнса и Туманяна «Armenian Scotch».

В 2011 году воронежский композитор и рок-музыкант Олег KNYAZZ Пожарский записал двойной альбом «Готовь нам счет, хозяйка!», состоящий из песен и баллад на стихи Роберта Бёрнса в переводе С. Я. Маршака.

Остро шла борьба во взглядах на Бёрнса и в филателии.

В 1959 году британское почтовое ведомство впервые за всю историю анонсировало на 1964 год выпуск почтовой марки Великобритании с изображением иного человека, нежели монарха королевства, — Шекспира. При этом, по сообщениям прессы, также рассматривалась кандидатура шотландца Роберта Бёрнса, но была отвергнута, несмотря на 200-летие со дня рождения поэта. Это вызвало протест его националистически настроенных соотечественников. В частности, Шотландская национальная партия отпечатала и распространяла за небольшую плату пропагандистские марки с портретом Бёрнса и надписью «Свободная Шотландия». По их задумке, марки должны были наклеиваться рядом с официальной почтовой маркой страны с портретом Шекспира.

Но гораздо большую известность получила иная акция. Проблему ущемления Роберта Бёрнса на марках Великобритании близко к сердцу восприняла мисс Венди Вуд (Wendy Wood), горячая поклонница его таланта и убеждённая сепаратистка. Она отпечатала на ручном прессе и стала распространять почтовые конверты с лозунгом «Если Шекспир, почему не Бёрнс?» и несколько видов собственных пропагандистских марок с целью организовать массовую спам-атаку по почте соответствующих запросов в адрес премьер-министра Великобритании, всех членов британского парламента и министра почты. При франкировке этих писем Венди Вуд использовала только свои собственные марки. Она рассуждала, что почтовое отделение либо примет отправление так, либо заставит чиновников-получателей оплатить стоимость пересылки. Общий тираж марок мисс Вуд составил около 30 тысяч экземпляров. Некоторую его часть она перфорировала на швейной машинке, но большая часть тиража осталась без перфорации.

Голос общественности был услышан: британская почта согласилась выпустить почтовую марку в память о Бёрнсе, причём даже не дожидаясь круглой даты рождения, в год 170-летия со дня смерти поэта. Удовлетворённая Венди Вуд после этого отослала начальнику королевской почты Эдинбурга печатные платы, с которых она производила тиражи своих пропагандистских марок. О его реакции на этот жест не сообщается.

Примечательно, что версия о результативности кампании Венди Вуд не единственная. С. Я. Маршак, поклонник Бёрнса, посвятил «филателистическое стихотворение» его марке, в котором высмеял министра почт и телеграфа, отвергнувшего предложение депутатов английского парламента выпустить такую марку. Вот что пишет Борис Стальбаум в брошюре «Что надо знать филателисту»: «Именно советская «филателистическая персоналия» побудила английское почтовое ведомство нарушить вековую традицию. На марках Великобритании более ста лет печатались исключительно портреты короля или королевы. 23 апреля 1964 года на английской марке впервые появился портрет некоронованного англичанина — Вильяма Шекспира. Казалось бы, что великий драматург, которого когда-то называли «потрясателем подмостков», стал потрясателем основ английской филателии. Однако, как свидетельствует член английского парламента Эмрис Хьюз, эта честь принадлежит советской марке. Всё началось с портрета Роберта Бёрнса.

«В 1959 году, — пишет Э. Хьюз, — мне довелось присутствовать в Москве на юбилейном вечере, посвященном 200-летию со дня рождения Роберта Бёрнса. Когда закончилась торжественная часть, ко мне подошел советский министр связи и вручил конверт с марками. На каждой из марок был портрет шотландского барда. Признаться, я испытал в эту минуту острое чувство стыда. Министр, разумеется, чувствовал вполне законную гордость: ещё бы, в России выпущены марки с портретом Бёрнса, а в Англии — нет! Я готов был сквозь землю провалиться, хотя моей вины в этом не было. Чтобы не страдать от сознания ущемленной национальной гордости в одиночку, я решил пристыдить тогдашнего премьер-министра Англии Гарольда Макмиллана, благо он тоже был в это время в Москве. На приеме в английском посольстве я вручил ему свой презент — две марки с портретом Бёрнса. С недоумением взглянув на них, Макмиллан опросил: Что это? — Русские марки, выпущенные в честь Бёрнса, — ответил я. — Можете наклеить их на конверт и отправить нашему министру почт письмо с уведомлением, что Россия обогнала Великобританию в этом деле».

Острый эпизод не прошел даром. Об этом убедительно свидетельствует странная дата выпуска первой английской марки с портретом Бёрнса. Она появилась в день… 207-летия со дня рождения поэта.»

Представляется наиболее вероятным, что свою роль в продвижении идеи о срочной необходимости выпуска британским почтовым ведомством почтовой марки в память о Роберте Бёрнсе сыграли все перечисленные выше кампании, а не какая-то одна из них.

Так же, в память о Роберте Бёрнсе, государством Остров Мэн в 1996 г была выпущена серия из 4 монет. Монеты номиналом в 1 крону (25 пенсов) были из серебра 925 пробы и весом 28,28 гр и из медно-никеля.

В Шотландии же день рождения Роберта Бёрнса — национальный праздник, отмечаемый торжественным обедом (Burns Night или Burns supper) с традиционным порядком следования воспетых поэтом блюд (основное - сытный пудинг хаггис), вносимых под музыку шотландской волынки и предваряемых чтением соответствующих стихов Бёрнса (предобеденной молитвой „The Selkirk Grace“ ("Заздравный тост" в рус. переводе С.Я.Маршака) и „Ode to Haggis“ - рус. „Ода шотландскому пудингу «Хаггис»“). Также этот день отмечается поклонниками творчества поэта во всём мире.

Ужин начинается с супа — одного из прекрасных традиционных шотландских супов. Впрочем, иногда Burns Supper обходится без каких-либо существенных угощений в ожидании хаггиса (и это разумно с учётом того, какой он сытный), но я всё же хочу для начала предложить гостям чего-нибудь согревающего, кроме виски: морозы-то у нас в январе стоят совсем не шотландские.

Хагис традиционно готовился из мелко порубленного ливера барана с добавлением овсянки и специй. Традиционный хаггис представляет собой фаршированный бараний желудок. Внутри у него измельчённые бараньи внутренности, смешанные с овсяной крупой, жиром, специями и бульоном. С давних времён это была пища бедняков, которая готовилась, можно сказать, из отходов. К тому же таким образом можно было законсервировать скоропортящиеся мясные продукты и взять с собой в дорогу.

Если Вы решитесь самостоятельно приготовить хаггис, то вот Вам рецепт, не претендующий, правда, на то, чтобы считаться идеальным (это дело вкуса, в конце концов), но он вполне сбалансированный и соответствует некому усреднённому хаггису, подаваемому на стол в наши дни.

**Говяжий жир вполне удачно можно заменить на свиной. Но идеальное количество жира ещё предстоит подобрать (на мой вкус, его получилось многовато... зато близко к традиции).

***В нашей повседневной жизни овсянка появляется в основном в формате хлопьев, а вот шотландцам доступно много разных вариантов. В первую очередь, овёс, который используется в хаггисе, — это не хлопья, а дроблёное зерно. Оно, в свою очередь, классифицируется на несколько видов в зависимости от грубости помола и величины отдельных частиц. Мы о таком богатстве выбора может только мечтать, поэтому, если под рукой нет домашней мельницы для злаков, выбирать не приходится, но при возможности всё же лучше использовать грубо дроблёное зерно.

****В некоторых рецептах предлагают использовать бульон, который останется после предварительного отваривания потрохов. Он не обладает выдающимися вкусовыми характеристиками, но всё же это лучше, чем простая вода. Тем не менее, если есть возможность, лучше задействовать полноценный мясной бульон, сваренный с душой и по всем правилам.

*****Обычно в хаггис кладут сырой лук, но можно и обжаренный. На конечный вкус такая замена, конечно, влияет ощутимо, но тут дело вкуса.

1. Предварительно очищенный бараний желудок нужно хорошо промыть и замочить на ночь (8-10 часов) в холодной солёной воде (из расчёта 3 ст. л. соли на 2 л воды).

2. Если потроха достались нам единым комплектом, удаляем дыхательное горло и очищаем органы от излишков жира и сухожилий. При необходимости разрезаем пополам, тщательно промываем холодной водой. Помещаем в кастрюлю, заливаем водой, доводим до кипения. Если бульон планируется использовать в дальнейшем, тщательно снимаем появляющуюся пену (её будет немало). После закипания варим час-полтора. Затем отвар либо сливаем, либо извлекаем из него потроха и оставляем для дальнейшего использования. Если всё это делается днём ранее приготовления хаггиса, то после остывания убираем готовые потроха в холодильник до завтра.

3. На следующий день тщательно промываем бараний желудок в холодной воде. Можно просто поставить миску с ним в раковину под кран, открыть холодную воду и забыть о нём минут на 10-15. А потом ещё пополоскать руками.

4. Пока рубец промывается, приступаем к приготовлению начинки. Предварительно отваренные бараньи потроха нужно измельчить — пропустить через мясорубку или натереть на тёрке. Я воспользовалась тёркой в кухонном комбайне, что сэкономило мне немало усилий. 5. Точно так же измельчаем жир.

6. Смешиваем бараньи внутренности, жир, овсянку, лук, соль и специи как можно лучше. Удобно делать это прямо руками. При этом понемногу подливаем бульон, пока весь он не уйдёт.

7. Когда начинка будет хорошо вымешана, переходим к самому главному. Избавляем желудок от излишков воды. Для хаггиса его обычно выворачивают таким образом, чтобы ворсистая сторона оказалась внутри, а гладкая — снаружи. Фаршировать желудок удобнее всего, выстелив его выпуклой частью большую миску. Выкладываем в неё начинку, накрываем оставшейся частью желудка и тщательно зашиваем, вооружившись хозяйственной нитью и большой острой иглой. Желудок не должен быть набит под завязку, а только примерно на две трети или около того, так как овсяная крупа будет разбухать, а сам он, напротив, немного сожмётся при контакте с кипящей водой. При зашивании нужно постараться, чтобы внутри не оставалось воздуха (иначе при варке хаггис может лопнуть). Чтобы воздух мог выходить при варке, зашитый желудок в нескольких местах протыкают острой спицей. И делают это при необходимости дополнительно в процессе приготовления, особенно в первые полчаса-час.

8. В самую большую кастрюлю в доме наливаем воды (чуть больше половины) и доводим до кипения. Опускаем в неё хаггис, накрываем крышкой, снова доводим до кипения и уменьшаем огонь до минимума. Варим около 3,5 часов, послеживая за происходящим в кастрюле. Замечая явные излишние вздутия, протыкаем их спицей. Если размера кастрюли хватает буквально «впритык», хаггис может ненароком прижариться ко дну, и за этим тоже надо следить, поворачивая его время от времени.

9. По истечении времени варки аккуратно сливаем воду, так же аккуратно перекладываем хаггис на блюдо и готовимся к торжественной части вечера.

Хаггис водружают на стол, рядом с ним встаёт оратор, вооружённый острым ножом, и с актёрским драматизмом зачитывает «Оду хаггису». При словах «His knife see rustic Labour dicht» он подходит ближе и демонстративно протирает нож, а на следующее строчке — «An" cut you up wi" ready slicht» — с экспрессией вонзает его в хаггис и рассекает оболочку от одного края до другого. В вольном переводе Маршака этим строкам соответствует строфа «С полей вернувшись, хлеборобы...», но строк, точно передающих соответствующие моменты, увы, нет. Как бы то ни было, суть передана — ею и предлагаю насладиться.

В тебе я славлю командира
Всех пудингов горячих мира,—
Могучий Хаггис, полный жира
И требухи.
Строчу, пока мне служит лира,
Тебе стихи.

Дородный, плотный, крутобокий,
Ты высишься, как холм далекий,
А под тобой поднос широкий
Чуть не трещит.
Но как твои ласкают соки
Наш аппетит!

С полей вернувшись, землеробы,
Сойдясь вокруг твоей особы,
Тебя проворно режут, чтобы
Весь жар и пыл
Твоей дымящейся утробы
На миг не стыл.

Теперь доносится до слуха
Стук ложек, звякающих глухо.
Когда ж плотнее станет брюхо,
Чем барабан,
Старик, молясь, гудит, как муха,
От пищи пьян.

Кто обожает стол французский —
Рагу и всякие закуски
(Хотя от этакой нагрузки
И свиньям вред),
С презреньем щурит глаз свой узкий
На наш обед.

Но — бедный шут! — от пищи жалкой
Его нога не толще палки,
А вместо мускулов — мочалки,
Кулак — орех.
В бою, в горячей перепалке
Он сзади всех.

А тот, кому ты служишь пищей,
Согнет подкову в кулачище.
Когда ж в такой руке засвищет
Стальной клинок,—
Врага уносят на кладбище
Без рук, без ног.

Молю я Промысел небесный:
И в будний день, и в день воскресный
Нам не давай похлебки пресной,
Яви нам благость
И ниспошли родной, чудесный,
Горячий Хаггис!
Вновь появляется он уже разложенным по тарелкам, в сопровождении традиционного гарнира — neeps & tatties. По сути, это два вида пюре — из картофеля и из брюквы (или турнепса). Картофельное пюре, то есть tatties, готовится по стандартной технологии, с добавлением масла и молока, и приправляется мускатным орехом. С neeps немного сложнее, потому что брюква для нас экзотика. Но можно приготовить пюре на основе обычной жёлтой репы, с добавлением моркови для цвета (брюквенное пюре ярко-оранжевое). Пропорции примерно такие: на две очень большие репы одна средняя морковка. И то и другое нужно нарезать, сварить до мягкости в солёной воде (можно в одной кастрюле), слить воду, пюрировать с добавлением щедрого куска сливочного масла и хорошенько пройтись ручным блендером, чтобы пюре получилось однородным (иначе остаются вкрапления моркови).

На десерт знающая хозяйка приготовит самое известное сладкое блюдо шотландской кухни (уступающее по известности разве что шотбрэду) — кранихен или кранахан — взбитые сливки с малиной и поджаренными овсяными хлопьями.

Кранахан (Cranachan)

Ингредиенты (на 3 порции)
75 г овсяной крупы (pinhead, т. е. размером с булавочную головку)
75 г коричневого сахара
300 мл сливок жирностью не менее 33%
2 ст. л. жидкого мёда (в идеале — верескового)
2 ст. л. хорошего виски
150-300 г малины

1. Обжариваем овсяную крупу на сухой сковороде до золотисто-коричневого цвета, постоянно помешивая. Затем добавляем коричневый сахар и, не переставая мешать, готовим ещё какое-то время, пока сахар не расплавится и овсяная крупа не будет им равномерно покрыта. Естественно, при этом она начнёт слипаться, поэтому нужно переложить содержание сковороды в миску, охладить, а потом измельчить в комбайне с насадками-ножами. Получится своеобразное подобие грильяжной крошки.
2. Взбиваем сливки до густоты и пышности, стараясь не переусердствовать: они должны держать форму, но при этом не стать слишком крепкими и плотными по текстуре. В конце взбивания добавляем виски и мёд.
3. Аккуратно вмешиваем в сливки хорошо охлаждённую крупу, затем ягоды, оставив немного и того и другого для украшения. Я помимо этого отложила немного «пустых» сливок в кондитерский мешок с насадкой-звёздочкой, чтобы красиво выложить их сверху.
4. Раскладываем смесь по стаканам, креманкам или другим сервировочным ёмкостям. Декорируем остатками овсянки и малины.

И, конечно, на столе в этот день — знаменитый шотландский виски.

Виски можно заменить на коктейль "Бобби Бёрнс" ("Bobby Burns"), впервые появившийся во времена «сухого закона», в день рождения Бернса 25 января в баре одного из самых известных американских отелей - «Уолдорф») - на знаменитой Пятой Авеню. Коктейль, естественно, назван в честь известнейшего шотландского поэта. Хотя некоторые говорят, что это не так, и назван он в честь сигары клиента, которая была названа в честь поэта. Как бы там ни было смешайте в шейкере 45 мл скотча (лучше всего подойдёт Cutty Sark), 40 мл сладкого вермута, например, Карпано Antica (или по 20 мл сухого и сладкого вермута) и 8 мл (5-10 капель) ликёра Benedictine D.O.M. (крепкого французского ликёра на основе спирта из сахарной свёклы, трав и мёда) и перелейте в коктейльный бокал (для мартини). Можно добавить лед. Некоторые бармены утверждают, что в этом коктейле можно заменить Benedictine на Drambuie. Я не согласен:) Заменяйте Benedictine на Drambuie, только если у вас нет Benedictine. Другие (романтические персоны) считают, что капля горькой апельсиновой настойки и капля абсента вполне могут заменить Benedictine. Украсьте лимонным или апельсиновым твистом (кожурой лимона). Попробовав коктейль Бобби Бернс (и абстрагировавшись от названия), самым логичным будет согласиться с легендарным барменом Гарри Крэддоком, считавшим этот коктейль “одним их лучших коктейлей с виски”. Говорят, что именно он приготовил последний законный коктейль в «Холланд Хаусе» на 5-й авеню Нью-Йорка за секунды до вступления в силу мрачного «сухого закона». На следующий день он отплыл в Англию, чтобы больше никогда не возвращаться в Соединенные Штаты. Автор же ужасного названия, так же как и самого коктейля [мне] неизвестен.

Существует и современная версия коктейля, созданная Эриком Лоринцем из лондонского «Савоя», которая называется "Копченый Бобби Бернс".

50 мл виски Johnnie Walker Black Label
35 мл аперитива Byrrh (можно заменить красным итальянским вермутом)
10 мл ликера Bénédictine D.O.M.
3 капли биттера Angostura

Как вариант: виски Вильям Лоусонс, Ягермайстер, настойка Ангостура, Мартини Россо

Щепки яблони (для копчения)

С помощью дымового пистолета наполнить дымом крупный графин-декантер. Перемешать ингредиенты в стакане для смешивания, наполненном льдом. Отфильтровать коктейль в графин-декантер и слегка покрутить его вокруг своей оси. Перелить содержимое в охлажденный коктейльный бокал.

На этом программа вечера не заканчивается — она, в сущности, только началась. Теперь основу происходящего составляют музыка, стихи, песни и вообще всё, что так или иначе связано с наследием Бёрнса. Например, речи, проникнутые настроениями шотландского сепаратизма.

Вы, кого водили в бой
Брюс, Уоллес за собой, —
Вы врага ценой любой
Отразить готовы.

Близок день, и час грядет.
Враг надменный у ворот.
Эдвард армию ведет —
Цепи и оковы.

Тех, кто может бросить меч
И рабом в могилу лечь,
Лучше вовремя отсечь.
Пусть уйдут из строя.

Пусть останется в строю,
Кто за родину свою
Хочет жить и пасть в бою
С мужеством героя!

Бой идет у наших стен.
Ждет ли нас позорный плен?
Лучше кровь из наших вен
Отдадим народу.

Наша честь велит смести
Угнетателей с пути
И в сраженье обрести
Смерть или свободу!

Торжества по случаю Burns Night традиционно заканчиваются исполнением знаменитой песни Роберта Бёрнса, переработанной из старинных народных баллад, посвящённой теме расставания, — Auld Lang Syne («Старая дружба»), которую также поют на Новый год. Все участники праздника встают в круг, берутся за руки и поют. На словах «And there"s a hand, my trusty fere!» («И вот с тобой сошлись мы вновь») все скрещивают руки таким образом, чтобы подать соседу слева правую руку, а соседу справа — левую.

Каждый год 25 января шотландцы отмечают день рождения Роберта Бёрнса и собираются на “Burns Supper” (Ночь Бёрнса).

Традиция Burns Suppers была заложена друзьями шотландского барда несколько лет спустя после смерти поэта. Теперь вот уже более 200 лет Burns Suppers являются частью шотландской культуры. Ведь это не только отличный стол, который никогда не обходится без традиционного haggis (нечто вроде большой сосиски, сделанной из ячменя и потрохов в оболочке из овечьего желудка) и славного шотландского виски, но и торжественные речи, интересные тосты, стихи, песни. Кульминацией вечера обычно становится исполнение "Auld Lang Syne" , одной из самых известных песен Роберта Бернса .

Хотя каждый Burns Supper уникален благодаря талантам почитателей шотландского барда, в его гастрономическо-литературных мероприятиях больше сходств, чем различий.

СЦЕНАРИЙ "BURNS SUPPER"

Gather
Участники праздника собираются, обмениваются последними новостями, обсуждают последние издания Бёрнса, изучают коллекцию виски. Председатель общества любителей Роберта Бёрнса и хозяин вечера знакомят гостей, распределяют роли участников литературных чтений.

Opening remarks
Председатель приветствует всех присутствующих и приглашает за стол. Ужин начинается с молитвы, как правило, - The Selkirk Grace - после которой подается первое.

Parade of the Haggis
Как только первая часть трапезы завершена, объявляется начало парада haggis. Вслед за волынщиком, исполняющим "Brose & Butter" или другой подходящий мотив, появляется повар, который несет haggis к столу. Гости, одетые в праздничные шотландские килты, присоединяясь к процессии, проходят через холл (дом или квартиру), прихлопывая в унисон. Возвращаясь в зал, где проходит торжество, повар ставит haggis на специально подготовленный поднос.

Address to a Haggis
Председатель или специально приглашенный гость читает известное произведение Бернса To A Haggis . При словах "an cut you up wi" ready slight" ,он разрезает haggis, который затем предлагается всем присутствующим. Подняв бокал виски за haggis, все приступают к ужину.

Interval
После ужина приходит время перерыва. Традиционные угощения сменяются традиционными виски и тостами, песнями и поэзией.

The Immortal Memory
Приглашенный гость произносит речь о шотландском барде (The Immortal Memory speech). Вне зависимости от стиля, настроения или выбранной тематики доклад должен подчеркнуть величие поэта и его значимость для современности. После доклада все пьют стоя за бессмертного Шотландского Барда.

Lost Manuscript Fragment
Наступает время уникального ритуала - демонстрация фрагмента утерянного манускрипта. Каждый участник церемонии получает уникальную возможность прикоснуться к артефакту.

Toast to the Lasses
Веселое обращение к женской половине аудитории. Изначально это была речь благодарности тем дамам, которые готовили ужин, и повод поднять бокалы за женщин в жизни Роберта Бёрнса. Теперь же это остроумное, но ни в коем случае не обидное, обращение к дамам, которое обязательно должно заканчиваться на примирительной ноте.

Response from the Lasses
Присутствующим дамам предоставляется ответная возможность рассказать о мужских причудах, также с юмором и без острых выпадов.

Poem and Songs
После выступлений гости снова поют песни и читают стихи, разнообразие которых раскрывает все оттенки настроения музы Роберта Бёрнса. При всем многообразии творчества шотландского барда, практически ни один Burns Supper не обходится без таких произведений как Tam O" Shanter , Address to the Unco Guid , To A Mouse и Holy Willie"s Prayer .

Auld Lang Syne
Кульминацией вечера становится совместное исполнение Auld Lang Syne , когда все присутствующие встают в круг, берутся за руки и поют.

Closing Remarks from the Chairman
Председатель благодарит гостей за присутствие и участие, за хорошую компанию и хорошее настроение.

А знаете ли вы, что...

• Бернс родился 25 января 1759 года в городе Аллоуэй, шотландского графства Эршир в семье огородника и фермера-арендатора Уильяма Бёрнса и его жены - Агнессы.
• Благодаря матери и старой прислуге Бернс приобщился к языку шотландских баллад, песен и сказок.
• Свои первые стихи Бернс написал в 15 лет. Это была ода виски и женщинам - "My Handsome Nell".
• У себя на родине Роберт Бернс был известен как искусный соблазнитель. Менее удачливые друзья просили его помощи и советов в ухаживаниях.
• В 1780 году Роберт Бернс и его брат Гилберт организовали Bachelors" Club (Клуб холостяков) "для облегчения жизни человеку, утомленному жизненными трудами". Помимо прочих требований члены клуба должны были иметь искреннее, благородное, открытое сердце, стоящее выше всего грязного и низкого, и открыто ухаживать за одной или несколькими женщинами.
• Бернс собирался эмигрировать в Вест-Индию. Однако успех его первого поэтического сборника "Poems - Chiefly in the Scottish Dialect - Kilmarnock Edition", вышедшего 14 апреля 1786 года, изменил его планы.
• В литературных кругах Эдинбурга, куда Бернс перебрался сразу после выхода первого сборника, его встречали с энтузиазмом и называли "Ploughman Poet" (деревенский поэт).
• В 1787 году было опубликовано первое эдинбургское издание стихотворений Бернса (the First Edinburgh Edition of Burns" poems). Практически сразу его пришлось переиздать. В целом, эдинбургское издание собрало около 3000 подписчиков.
• Именно популярность первого сборника помогла Бернсу добиться руки любимой женщины Джен Армор, отец которой не давал согласия на брак дочери с бедным поэтом.
• Чтобы содержать семью и многочисленных детей, с 1789 года Бёрнс начал работать акцизным чиновником.
• Шотландский бард много путешествовал по Шотландии.
• Роберт Бёрнс умер в возрасте 37 лет. Более 10 000 человек пришли проводить поэта в последний путь и почтить его память.
• В день похорон поэта, 25 июля 1976 года, его жена Джен родила его последнего сына.
• Бёрнс был большим почитателем таланта Роберта Фергюссона. Именно благодаря творчеству этого поэта Бернс понял, что шотландский язык отнюдь не варварский и отмирающий диалект - он способен передать любой поэтический оттенок.
• Благодаря Бёрнсу многие старинные шотландские мотивы были спасены от забвения, а шотландская музыка приобрела популярность в Европе.
• Такие композиторы, как Бетховен и Гайдн, создавали свои версии песен Роберта Бёрнса.
• Джордж Гордон Байрон был большим поклонником Роберта Бернса
• Романы Вальтера Скотта являются отличным источником для воссоздания атмосферы Шотландии времен Роберта Бернса.
• Роберт Бёрнс написал более 400 песен.
• Шотландские песни Роберта Бёрнса вошли в эдинбургские издания "Шотландский музыкальный музей" и "Избранное собрание оригинальных шотландских мелодий". Бёрнс собирал тексты и мелодии, дополнял сохранившиеся отрывки строфами собственного сочинения, непристойные тексты заменял своими. Он так преуспел в этом, что без документированных свидетельств зачастую невозможно установить, где народные тексты, а где тексты Бёрнса. Так в четвертом томе издания "Шотландского музыкального музея" 60 песен из сотни написаны или обработаны Бёрнсом. А для "Избранных оригинальных шотландских мелодий" ("Select Collection of Original Scottish Airs", 1793-1805) Бернс написал более 300 текстов, каждый на свой мотив.
• Самая известная песня Роберта Бёрнса - "Auld Lang Syne" - bзначально была написана на другой мотив. Однако издатель отказался его принять, поэтому Бёрнсу пришлось найти мотив, который всем нам теперь хорошо известен и который, по убеждению японцев, является их оригинальной мелодией.
• Бёрнс всегда носил с собой карандаш и бумагу, так как его стихи могли родиться в любой момент, где бы он ни находился. Он писал во время путешествий, сочинял песни верхом на лошади или прогуливаясь за городом.
• Прообразом "Highland Mary", героини многих стихотворений Бёрнса, была Margaret Campbell, с которой поэт хотел уехать в Вест-Индию. Поездку пришлось отложить в связи с выходом первого поэтического сборника Бёрнса, а вскоре, в октябре 1786 года, девушка умерла, оставшись, тем не менее, постоянным источником вдохновения для поэта.
• В Шотландии в Дунооне и Файлфорде можно найти мемориалы "Highland Mary": Highland Mary"s Statue и Highland Mary"s Monument.
• Бёрнс участвовал в составлении двухтомной антологии "Шотландская старина" (The Antiquities of Scotland), будучи хорошим знакомым ее составителя, собирателя древностей Гроуза. Их сотрудничество началось с того, что поэт предложил Гроузу поместить в антологии гравюру с изображением аллоуэйской церкви, и тот согласился - с условием, что Бёрнс напишет к гравюре легенду о ведьмовстве в Шотландии. Так возникла одна из лучших баллад в истории литературы.
• В 1959 году появилась энциклопедия Роберта Бёрнса, которая стала незаменимым источником информации для ценителей и исследователей творчества Роберта Бёрнса. Она рассказывает не только о стихах и письмах поэта, но и о его жизни, которая является живой историей Шотландии 18 века.
• Памятники шотландскому барду можно увидеть в Лондоне, Торонто, Сиднее, Нью-Йорке, Мельбурне, Ванкувере, Монреале, Белфасте и Сорбонне. Дом Роберта Бернса восстановлен и является центральным элементом парка Burns National Heritage Park в Аллоуэйе.
• Жизнь и взгляды на жизнь Роберта Бернса запечатлены в фильме Red Rose .
• Актер Christopher Tait настолько вжился в образ шотландского барда, что зарабатывает этим на жизнь. Благодаря его таланту перевоплощения люди из любого уголка мира могут пригласить Роберта Бёрнса в качестве гостя, участника корпоративных мероприятий, хозяина вечера. Он прочитает стихи шотландского барда, сыграет на волынке и поможет погрузиться в атмосферу Шотландии 18 века.
• Члены клуба Burns Howff Club каждый год отмечают день рожденья шотландского барда в гостинице Globe Inn в Dumfries, которую Роберт Бёрнс называл своим излюбленным местом для встреч - "Howff" (так это звучало на древнешотландском).
• Ежегодно в шотландском графстве Эршир проходит фестиваль современной шотландской культуры BURNS AND "A THAT , названный в честь Роберта Бёрнса . Многочисленные мероприятия фестиваля собирают более 30 000 человек.
• Существует награда, названная именем шотландского барда, - The Robert Burns Humanitarian Award . Награда вручается участникам фестиваля современной шотландской культуры BURNS AND "A THAT за претворение в жизнь гуманитарных принципов.
• Вы можете поздравить почитателей таланта шотландского барда, отправив открытку с Робертом Бёрнсом - с сайта http://www.scotlandonline.com/

Ну что, дорогие мои, а вы готовы пройти дорогами Роберта Бернса??

Этот маршрут включает в себя графство Эйршир, где прошли детство и юность поэта, город Дамфрис, в котором провел последние годы жизни, и Эдинбург, там к поэту пришло призвание.

День 1

Прибытие в город Глазго. Глазго с его индустриальным прошлым и современным стилем – подлинный город контрастов. Он считался вторым по важности городом британской империи после Лондона и являет собой один из самых блестящих памятников викторианской городской архитектуры – свидетеля истории беспрецедентного богатства, соседствующего с вопиющей нищетой рабочих кварталов.
В 1990 г. город был признан «Городом европейской культуры», однако сегодняшний Глазго смотрит не только в прошлое, но и в будущее: здесь наблюдается не только подлинный взрыв интереса к исскуству и архитектуре, но и бурное развитие индустрии развлечений.

*******

Из Глазго следуем на юго-запад в Килмарнок (Kilmarnock), где в 1786 г. был напечатан первый сборник стихов Бернса - знаменитое «килмарнокское издание». Сегодня в Килмарноке находится штаб- квартира Всемирной федерации Роберта Бернса. В замке «Дин», имении графа Гленкерна, покровителя Бернса, хранится значительное собрание рукописей, книг и живописных полотен, связанных с поэтом. Переночевать лучше всего в Эйре.

День 2

Начните день с прогулки по Эйру (Ayr). Город - центр проведения ежегодного берновсковского фестиваля «Burns an a That» - сохранил ряд черт, отраженных в произведениях поэта, например, Старый мост из стихотворения «Мосты Эйра». На площади, носящей имя Бернса, установлен памятник поэту. К югу от Эйра находится деревня Аллоуэй, ныне превращенная в Национальный музей-заповедник Бернса. Стоит посетить дом, в котором поэт родился (Burns Cottage), музей, аудиовизуальную экспозицию «Tam o Shanter Experience» и побывать у Старой церкви (Auld Kirk), а также у моста через реку Дун (Brig o Doon). Ночевка в Эйре.

День 3

Из Эйра путь лежит на восток - в Мохлин (Mauchline). В этом городке Бернс женился. В мохлинском доме - музее Бернса можно увидеть ряд вещей, принадлежавших поэту. На церковном кладбище городка похоронены многие из тех, кого поэт знал. «Святая ярмарка», описанная в одноименной поэме, проводится в Мохлине и поныне, до сих пор существует и кабачок «Poosie Nancie s», где Бернс бывал.

Шоссе А76 следует на юг в Дамфрис (Dumfries). В этом городе он прожил последние годы, здесь он похоронен. В городе устроен Центр Роберта Бернса. Любимый кабачок поэта «Глоуб Инн» открыт и сегодня. Считается, что в нем возникла традиция ежегодных «ужинов Бернса». Здесь покажут любимый стул поэта и даже стихи, нацарапанные им на оконном стекле. Недалеко от фермы церковь Св. Михаила с мавзолеем поэта. Ночевка в Дамфрисе.

День 4

Из Дамфриса - на север, в столицу Шотландии Эдинбург, где к Бернсу пришла слава «поэта - пахаря». В эдинбургском Музее писателей находятся рукописи и множество других материалов, связанных с Бернсом. На кладбище при Кэнонгейтской церкви, рядом с Королевской милей, покоится «Кларинда» - миссис Агнес Мак-Лиоз, с которой поэт вел пылкую любовную переписку (но не более того!). Ей он посвятил «Поцелуй - и до могилы мы простимся, друг мой милый...» - возможно, лучшую шотландскую песнь о расставании. Гостям Эдинбурга предлагаются экскурсии по литературным местам, связанными с Бернсом и другими писателями, чье наследие обеспечило Эдинбургу звание первого «Города литературы» ЮНЕСКО.