Уолт уитмен серия литературные памятники. Краткая биография уолта уитмена

Суббота, 04 Марта 2017 г. 11:51 + в цитатник

Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех отверженных...

Уолт Уитмен

Я принимаю реальность без всяких оговорок и сомнений,

Материализмом наполнен я весь.

Уолт Уитмен

Американская поэзия от Уитмена до Палмера

Запружены реки мои

Я Человек.

Музика: Papercut - My Melody

Три романса на стихи Пола Уитмена в переводе Маршака

Валентин Дубовской (тенор) исполняет произведение Анатолия Самонова "Три стихотворения Уолта Уитмена" ("Воспоминание", "Капитан", "Кровавые деньги". - Перевод С.Маршака.) Партия фортепиано - автор, Анатолий Самонов.
Москва. Рахманиновский зал Консерватории

Уолт Уитмен
Walt Whitman

День рождения: 31.05.1819 года
Возраст: 72 года
Место рождения: близ Хантингтона на о.Лонг-Айленд, Нью-Йорк, США
Дата смерти: 26.03.1892 года
Место смерти: Камден, Нью-Джерси, США

Гражданство: США
Страницы: Афоризмы,

Похожее: Walt, Whitman, Уолт, Уитмен

Оставьте комментарий о Уолт Уитмен Стать фаном Уолт Уитмен Написать сообщение Уолт Уитмен Посмотреть все сообщения Уолт Уитмен Фаны Уолт Уитмен Сообщить о проблеме на странице Уолт Уитмен Человека года Уолт Уитмен Пришлите фотографии Уолт Уитмен Пришлите ваш материал о Уолт Уитмен
Биография

Американский поэт, журналист, эссеист. Был вторым из девяти детей Луизы ван Вельзор Уитмен и ее мужа, плотника Уолтера Уитмена. Дед поэта был фермером-рабовладельцем, отец унаследовал только небольшую полоску земли в Уэст-Хилс, где построил дом, ныне сохраняемый как «место рождения Уолта Уитмена».

Мать поэта была дочерью голландского скотовода Корнелия ван Вельзора, но все ее предки по отцовской и материнской линии были мореплавателями. Уитмен испытывал привязанность к доброй, отзывчивой матери, но самостоятельно мыслить его приучил, скорее всего, суровый раздражительный отец, друг просветителя-демократа и деиста Т.Пейна и почитатель социалистов-утопистов Р.Оуэна и Фрэнсис Райт.

Когда Уитмену было четыре года, родители переехали в Бруклин, ныне район Нью-Йорка. Здесь он шесть лет ходил в муниципальную школу, на чем и закончилось его формальное образование. Поработав рассыльным, поступил в ученики к наборщику. В типографии Уитмен получил первые представления о художественной прозе. С 16 лет и до 21 года работал печатником в Нью-Йорке, школьным учителем на Лонг-Айленде, основал и почти год издавал местный еженедельник «Лонг-Айлендер» в Хантингтоне и начал писать серию газетных очерков под названием Записки на закате из-за стола школьного учителя (Sun-Down Papers from the Desk of a Schoolmaster).

В мае 1841, расставшись с преподавательской деятельностью, Уитмен вернулся в Нью-Йорк, работал наборщиком в типографии, печатавшей «Нью уорлд». Завязал отношения с Таммани-холл, штаб-квартирой Демократической партии. Весной 1842 редактировал ежедневную газету «Аврора», однако трения с издателями привели к его увольнению. В течение еще четырех лет редактировал различные демократические газеты или сотрудничал в них.

Орк, Уитмену пришлось в январе 1848 покинуть пост редактора «Бруклин игл». Буквально через несколько дней ему предложили редактировать только что основанную в Новом Орлеане газету «Креснт». Уитмен согласился и 25 февраля 1848 прибыл с младшим братом Джеффом в Новый Орлеан. В течение полувека биографы в самых радужных тонах описывали тамошнюю жизнь поэта, забывая, что брат постоянно болел, а сам Уитмен не находил общего языка с владельцами газеты. В результате 25 мая он подал в отставку и вернулся домой.

Не теряя времени, Уитмен приступил к созданию газеты, которая пропагандировала бы «свободную землю». Первый номер газеты «Бруклин фримен» вышел 9 сентября 1848, но на следующий день в типографии возник пожар и большая часть тиража сгорела. Уитмену не удалось возобновить издание до ноябрьских выборов, когда демократы потерпели поражение в штате Нью-Йорк. Газета существовала еще в течение года, но летом 1849, с появлением радикально настроенной группы демократов, стало ясно, что дни ее сочтены. Последний номер вышел 11 сентября. Уитмен еще будет печататься время от времени в нью-йоркских и бруклинских газетах, но на данный момент его журналистская деятельность прекратилась. В 1857–1858 он редактировал «Бруклин таймс», после чего окончательно расстался с редакторской деятельностью. Уитмен мог без труда вернуться к ней, но для этого пришлось бы идти на компромиссы.

Чтобы добыть средства к существованию, Уитмен брался за любую работу. В 1852–1854 служил строительным подрядчиком. Весной 1855 начал готовить к публикации Листья травы. Печатать книгу должны были его друзья из Бруклина братья Роум. Не найдя издательства, которое взяло бы на себя расходы, Уитмен выпустил книгу за свой счет, сам сделал часть набора. Книга вышла из печати в первую неделю июля.

Для первого издания поэтического сборника в Америке Листья травы 1855 года были необыкновенно богато оформлены. Сборник включал 12 стихотворений и пространное предисловие; открывавшая книгу поэма позднее получила название Песня о себе (Song of Myself). Вместо имени и фамилии Уитмен предпочел поместить на титульном листе гравюру со своего портрета, где он изображен в рубашке, рабочих брюках и щегольски сдвинутой набок шляпе. Во вступительной поэме он представлялся как «Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена», она начиналась словами «Я славлю себя», к которым позднее поэт добавил «и воспеваю себя». Главная тема поэмы – смысл человеческого бытия – вбирает в себя мотивы божественности челов

Еческого «я», неразрывной связи души и тела, эволюции форм жизни, равенства всех живых существ и вечного странствия души в процессе рождения, смерти и нового рождения. Эти мотивы варьируются в прекрасной поэме, названной впоследствии Спящие (The Sleepers).

Одним из немногих, кто сразу же высоко оценил Листья травы, был Р.У.Эмерсон, находившийся тогда в зените славы. Письмо Эмерсона настолько вдохновило Уитмена, что он предпринял в 1856 второе издание, добавив новые стихотворенияи и включив письмо Эмерсона. Критика проигнорировала книгу. После двухлетнего редактирования «Бруклин таймс» Уитмен снова остался без работы и начал готовить новое издание Листьев травы. Книгу опубликовало в 1860 недавно возникшее бостонское издательство во главе с деятельными Тейером и Элдриджем, не выдержавшими, однако, финансовых потрясений, связанных с Гражданской войной 1861–1865. Из всех изданий книги Уитмена это самое примечательное. Помимо новых 124 стихотворений, оно включало три новых, очень существенных цикла: Демократические песни (Chants Democratic), Дети Адама (Enfants d"Adam, позднее название Children of Adam) и Каламус (Calamus).

Хотя в политическом памфлете Восемнадцатые выборы президента (The Eighteenth Presidency, 1856) Уитмен предсказал, что если сторонники рабовладения будут преобладать в федеральном правительстве, то Гражданская война неизбежна, захват форта Самтер конфедератами потряс его не меньше других. В порыве негодования он написал Бей! бей! барабан! (Beat! Beat! Drums!) – первое из стихотворений, составивших опубликованный после войны сборник Барабанный бой (Drum-Taps, 1865). После войны Уитмен служил в Вашингтоне в различных государственных учреждениях, в том числе в министерстве внутренних дел.

Опубликовал за свой счет поэтический цикл о Гражданской войне Барабанный бой и в дополнение к нему стихи памяти А.Линкольна Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень (When Lilacs Last in the Dooryard Bloom"d) и О Капитан! мой Капитан! (O Captain! My Captain!, 1865). В 1867 вышло четвертое, в 1871 пятое издание Листьев травы. В 1868 с фрагментами книги, отобранными и изданными У.Россетти, познакомились в Велибритании. Их доброжелательно встретили многие ведущие английские писатели того времени, поэтому писательская репутация Уитмена в Англии до конца его дней оставалась выше, чем в США.

В 1873 Уитмена разбил паралич, работать в Вашингтоне он больше не мог и вынужден был поселиться у брата Джорджи Уитмена, занимавшегос

Я бизнесом в Камдене (шт. Нью-Джерси). Вторым испытанием в 1873 стала для него смерть матери, к которой он был необычайно привязан. Страдания облегчило ему присутствие молодого Х.Траубела, ухаживавшего за ним и записывавшего их беседы, напечатанные в 1908–1964 в пяти томах под названием С Уолтом Уитменом в Камдене (With Walt Whitman in Camden).

Одним из самых преданных друзей, появившихся у Уитмена в Англии после книги, составленной Россетти, стала Энн Гилкрист, вдова известного биографа У.Блейка А.Гилкриста, которая приехала в Филадельфию и два года жила неподалеку от поэта. В 1876 вышло издание его стихов, совпавшее со 100-летием провозглашения независимости США, а также сборник прозы и стихов Две речушки (Two Rivulets), который стараниями Россетти и Гилкрист хорошо расходился в Англии, но был равнодушно встречен в США. Успех его произведений в Англии благотворно подействовал на Уитмена, состояние его настолько улучшилось, что в 1879 он совершил поездку в западные штаты, а на следующий год посетил жившего в Канаде известного психиатра Р.М.Бака, который, прочтя Листья травы, приехал к нему в Камден. В 1883 Бак издал подробную биографию Уитмена.

Уитмен сумел подготовить очередное издание Листьев травы, окончательно определив композицию книги. Книгу напечатало ведущее бостонское издательство Осгуда. Однако некоторые стихотворения, которые Уитмен отказался убрать, были сочтены непристойными, что заставило Осгуда приостановить распространение тиража и заключить договор с Уитменом. Согласно договору, Уитмен получал печатные формы, и Р.Уэлш выпустил в 1882 в Филадельфии новый тираж, а также прозаическую книгу Памятные дни (Specimen Days), содержавшую автобиографию и ряд живых эпизодов времен Гражданской войны.

Перипетии с бостонским изданием получили огласку, благодаря чему издание Уэлша и допечатка, сделанная Д.Маккеем, продавались так хорошо, что Уитмен смог приобрести небольшой дом в Камдене. Несмотря на тяжелую болезнь, ему удалось в последние годы жизни подготовить издание Листьев травы, известное как «предсмертное». Маккей выпустил это издание и Прозу (Prose Works) в одинаковом оформлении.

В России Уитмен известен с начала 1860-х годов. В 1872 несколько его стихотворений перевел И.С.Тургенев, однако только в 1907 вышел первый сборник его стихов в переводе К.И.Чуковского. Уитмена переводили также К.Бальмонт, М.Зенкевич, И.А.Кашкин. Влияния его поэзии не избежали русские футуристы – В.В.Хлебников, ранний В.В.Маяковский.

Цитаты и афоризмы

Труби же, трубач! Говори о любви,
О том, что включает весь мир, - и мгновенье и вечность.
Любовь - это пульс бытия, наслажденье и мука,
И сердце мужчины и женщины сердце - во власти любви.
Всё в мире связует любовь,
Объемлет и всё поглощает любовь.
Я вижу, вокруг меня теснятся бессмертные тени,
Я чувствую пламя, которым согрет весь мир,
Румянец, и жар, и биенье влюбленных сердец,
И молнии счастья, и вдруг - безмолвие, мрак и желание смерти.
Любовь - это значит весь мир для влюбленных,
Пред ней и пространство и время - ничто.
Любовь - это ночь и день, любовь - это солнце и месяц,
Любовь - это пышный румянец, благоухание жизни.
Нет слов, кроме слов любви, нет мыслей, помимо любви.
Труби, трубач! Заклинай свирепого духа войны!
Перевод В. Левика.

Мы считаем Библии, религии священными - я этого не отрицаю,
Но я говорю, что все они выросли из вас и всё ещё растут;
Не они дают жизнь, а вы даете жизнь,
Как листья растут из деревьев, а деревья растут из земли, так и они растут из вас.
Перевод М. Зенкевича.

американский поэт, журналист, эссеист. Был вторым из девяти детей Луизы ван Вельзор Уитмен и ее мужа, плотника Уолтера Уитмена. Дед поэта был фермером-рабовладельцем, отец унаследовал только небольшую полоску земли в Уэст-Хилс, где построил дом, ныне сохраняемый как «место рождения Уолта Уитмена».

В 1842 Уитмен серьезно взялся за литературную работу. Сентиментально-назидательные рассказы и стихи, не имевшие ничего общего с более поздними Листьями травы (Leaves of Grass), писались в угоду тогдашним вкусам и легко попадали в «Демократик ревью» и подобного рода издания. В 1842 он выпустил по заказу общества трезвенников роман Франклин Эванс, или Горький пьяница (Franklin Evans, or the Inebriate), о котором впоследствии не любил вспоминать. Проработав несколько месяцев в «Лонг-Айленд стар», Уитмен начал редактировать «Бруклин игл», одну из лучших тогда ежедневных газет столицы. В своих передовицах поддерживал Американо-мексиканскую войну и присоединение западных территорий. Мнения демократов из Северных штатов относительно того, будут новые земли отданы рабовладельцам или простым фермерам, разделились. Уитмен яростно поддерживал сторонников «свободной земли», выступавших за бесплатное наделение землей фермеров, и когда фракция Демократической партии, поддерживавшая демократов из южных штатов, взяла верх в штате Нью-Йорк, Уитмену пришлось в январе 1848 покинуть пост редактора «Бруклин игл». Буквально через несколько дней ему предложили редактировать только что основанную в Новом Орлеане газету «Креснт». Уитмен согласился и 25 февраля 1848 прибыл с младшим братом Джеффом в Новый Орлеан. В течение полувека биографы в самых радужных тонах описывали тамошнюю жизнь поэта, забывая, что брат постоянно болел, а сам Уитмен не находил общего языка с владельцами газеты. В результате 25 мая он подал в отставку и вернулся домой.

В 1873 Уитмена разбил паралич, работать в Вашингтоне он больше не мог и вынужден был поселиться у брата Джорджи Уитмена, занимавшегося бизнесом в Камдене (шт. Нью-Джерси). Вторым испытанием в 1873 стала для него смерть матери, к которой он был необычайно привязан. Страдания облегчило ему присутствие молодого Х.Траубела, ухаживавшего за ним и записывавшего их беседы, напечатанные в 1908–1964 в пяти томах под названием С Уолтом Уитменом в Камдене (With Walt Whitman in Camden).

(1819-05-31 )

Во время гражданской войны 1861-1865 гг. Уитмен работал санитаром в госпиталях. Событиям войны посвящены стихотворения «Барабанный бой» и «Когда последний раз цвела сирень» (оба 1865).

В 1873 г. поэта разбил паралич , до конца жизни он так и не выздоровел. Он все же продолжал писать и его произведения были наполнены оптимизмом и уверенностью. Один из последних стихов Уитмена, в котором он прощается с миром - «Прощай, мое Вдохновенье!».

Большая дорога

Возвещая, что для него на земле не существует ничего чужого и что ему одинаково близки все люди, вне зависимости от их социального статуса, расы, пола, конфессии и т. п., Уитмен предстает поборником социалистической идеи в наиболее обобщённой формулировке. Вместе с тем он осознает себя и мистиком, предвидящим эпоху, когда все конфликты, противоречия и несходства исчезнут, так что жизнь сделается бесконечно сложным, изменчивым, но целостным организмом, «электрическим телом», как сказано в одном из его программных стихотворений. Телесность, вещественность, никогда не ослабевающий интерес к материальному, физическому облику явлений и упорное неприятие всего умозрительного составляют важную особенность поэтического мира «Листьев травы ».

Уитмен - один из первых поэтов, воссоздавших реальность огромного современного города, воспринятого им как зримое олицетворение «всеобщих связей в мироздании» и изображённого с репортёрской точностью описания самых разных сторон его повседневной жизни. Чудеса техники, триумфы «индустрии» вызывали восхищение Уитмена, локомотив, «горластый красавец», на огромной скорости несущийся через дикую прерию, казался ему символом неостановимого прогресса.

Доминирующее в поэзии Уитмена чувство бесконечной широты и многоликости мироздания сочетается со столь же органичным ощущением вечной динамики, изменчивости, диалектической контрастности бытия. Оно не признает иерархии ценностей, так как истинная жизнь - никогда не прерывающийся цикл, постоянное движение во времени, бесконечные трансформации и метаморфозы:

«Все вращается вокруг меня, концентрируется во мне, исходит из меня самого. У меня есть лишь один центральный образ - всеобщая человеческая личность».

Эта личность, намеренно лишённая в «Листьях травы » каких бы то ни было примет уникальности, носит имена «Уолта Уитмена» или «сына Манхэттена». В действительности лирический герой книги представляет собой обобщённый портрет американца, для которого характерны предельная демократичность воззрений, неомрачённый оптимизм, способность устанавливать доверительные, родственные отношения со всеми людьми, встречающимися на его пути, и сохранять восторг перед жизнью во всех её обликах.

«Песня большой дороги », входящая во все авторские редакции «Листьев травы », наиболее последовательно воплощает философию радости, братства, полного слияния с миром и восхищения перед его зачаровывающей динамичностью. Соединением этих мотивов создан лирический сюжет книги. Важное дополнение к нему - цикл «Барабанный бой », навеянный Гражданской войной - , во время которой Уитмен был добровольцем-санитаром в армии северян. Боготворя Авраама Линкольна , Уитмен посвятил памяти президента, павшего от руки убийцы, проникновенную элегию «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень ».

Вера Уитмена в предназначение Америки, которая должна явить пример для всего человечества, став обществом победившей социальной справедливости и великих триумфов духа, поколебалась после окончания Гражданской войны, когда он удостоверился во всевластии «дракона наживы» и с тревогой писал об угрозе, создаваемой плоским меркантилизмом, которому поддались соотечественники (книга публицистики «Демократические дали », ). Однако в целом оптимистическое мироощущение Уитмена не претерпело существенных перемен до конца его жизни.

Неоценённый новатор

Выраженное Уитменом новое мироощущение потребовало художественных нетрадиционных средств. Самым радикальным нововведением в «Листьях травы » был свободный стих, который в большой степени предопределил неуспех книги у современников, считавших, что поэзия невозможна без правильных размеров и системы рифм, обязательных в классической лирике. Верлибр Уитмена, в котором отсутствуют эти компоненты, представлял собой сложный синтез фольклорного и библейского стиха, синтаксического параллелизма, отличающего

УОЛТ УИТМЕН

Это сейчас Уолт Уитмен - любимая американской публикой фигура, он остался в народной памяти этаким добродушным пожилым дядюшкой с развевающейся седой бородой. Но среди современников Уитмен считался нарушителем спокойствия. Один критик даже назвал его «самым грязным животным своей эпохи». Бостонский «Интеллидженсер» в рецензии на величайшее творение Уитмена, сборник «Листья травы», нападал на поэта в самых нелестных выражениях: «Сам автор, описывая себя, упирает на собственную звероподобность. Он попирает человеческое достоинство, и за такие подвиги мы не можем придумать для него лучшей «награды», чем кнут. Автор этого опуса хуже скотины, поэтому его следует вышвырнуть из приличного общества. Возможно, он сбежавший из сумасшедшего дома жалкий безумец, пребывающий в состоянии бреда».

Предметом споров, разумеется, был секс. Уитмен в своих стихах воспевал секс с откровенностью, доселе в Америке невиданной. Он выступал адвокатом мужского «братства», часто со сладострастием описывал мужское тело и неоднократно упоминал о достоинствах самоудовлетворения, что с первого появления в печати его «варварских воплей» вызвало волну гнева со стороны всевозможных поборников цензуры.

Уитмен, как никто другой, много писал об Америке, трубил о ней, воспевал ее. Его неуемные патриотические мотивы, нашедшие воплощение в таких стихотворениях, как «Слышу, поет Америка…», потом неоднократно использовались в слезоточивых роликах, рекламирующих американские автомобили, не говоря уж об избирательной кампании Рональда Рейгана «Утро в Америке». Всякий раз, когда Вуди Гатри или Боб Дилан начинали перечислять добродетели и грехи американцев, они брали пример с Уитмена.

Уитмен любил говаривать, что он сам и его произведения - это одно и то же и что «Листья травы» - история его жизни. В некотором смысле это действительно так, однако в жизни Уитмена было много всего и помимо поэзии. У него было восемь братьев и сестер, и двое из них страдали серьезными душевными заболеваниями. Сам Уитмен был здоров как конь, и душевно, и физически, и чувствовал себя не в своей тарелке, только когда вынужден был работать в помещении: в тесных кабинетах газетных издательств или в классе школы на Лонг-Айленде, где он учительствовал. Наконец в 1849 году Уитмен нашел применение своей клокочущей творческой энергии, приступив к работе над первым вариантом «Листьев травы», постоянно разраставшегося сборника стихотворений, который поэт многократно дописывал и переиздавал на протяжении всей жизни.

Шесть лет спустя сборник был наконец опубликован и получил высокую оценку от светочей американского литературного сообщества, спровоцировав при этом шквал негодования со стороны прессы и истеблишмента. «Приветствую вас, стоящего в самом начале грандиозной карьеры», - написал Уитмену Ральф Уолдо Эмерсон (разумеется, «скромный» поэт, ничтоже сумняшеся, включил этот отзыв во второе издание своего труда). У Уитмена появились свои последователи, но одновременно он сделался объектом нападок. В 1865 году министр внутренних дел Джеймс Харлан уволил Уитмена с должности, которую поэт занимал в Бюро по делам индейцев, в порядке борьбы за улучшение морального облика департамента. Шныряя вокруг стола Уитмена, Харлан наткнулся на последнее издание «Листьев травы». Много лет спустя знаменитый критик и публицист Генри Луис Менкен отозвался об этом инциденте так: «Тот день в 1865 году свел самого великого поэта из всех, кого когда-либо рождала американская земля, и самого жуткого осла на свете».

Большую часть Гражданской войны Уитмен провел в Вашингтоне, работая санитаром-волонтером и ухаживая за больными и ранеными солдатами. При этом он нашел время, чтобы отправить своего брата Джесса в психиатрическую лечебницу. В 1863 году другой его брат, Эндрю, умер в возрасте тридцати шести лет, оставив после себя двоих детей и беременную жену-алкоголичку, которая позже стала проституткой. Так что совершенно неудивительно, что Уитмен предпочитал общаться с калеками, а не с родственниками.

После войны он продолжил перерабатывать свой поэтический сборник. Уитмен часто посещал бейсбольные матчи, писал очерки о демократии и выстраивал то, что стало единственным длительным романом в его жизни, - связь с трамвайным вагоновожатым ирландского происхождения Питером Дойлом. В 1873 году Уитмен перенес инсульт, после которого левую сторону его тела парализовало. Он перебрался в Кэмден, штат Нью-Джерси, в дом своего брата, где и прошел остаток его жизни. Большую часть времени поэт проводил в ванной, плескаясь и распевая национальный гимн США «Знамя, усыпанное звездами», песню «Когда Джонни вернется домой» и разнообразные итальянские оперные арии. В последние годы перед ним прошел настоящий парад знаменитых гостей, включая Оскара Уайльда, который заглянул, чтобы поболтать о том о сем и почерпнуть у старика мудрости. Второй инсульт, последовавший в 1888 году, совсем подкосил поэта, и четыре года спустя Уитмен умер. Ему было семьдесят два года - весьма почтенный по тогдашним меркам возраст.

ПРЕКРАСНЫЙ ГОЛУБОЙ ПОЭТ

Сексуальная ориентация Уитмена не была секретом для публики даже при жизни поэта. Стоило только однажды увидеть его, как все становилось понятно. А если не становилось, то, чтобы убедиться, достаточно было прочитать его «Песню о себе» с откровенно эротичными описаниями мужского тела. Этот мужчина определенно питал нежные чувства к другим мужчинам - по большей части к их неотесанной, неграмотной рабочей разновидности. Записные книжки Уитмена испещрены описаниями водителей автобусов, рабочих на пароме и прочих «грубых и не умеющих читать» мужланов, которых он встречал - или, выражаясь точнее, подбирал на улицах Манхэттена. Впоследствии Уитмен записывал в своей маленькой черной книжечке их имена, приметы и адреса:

Джордж Фитч - мальчик-янки - водитель… Симпатичный высокий парень, курчавые волосы, черноглазый…

У Калвер, мальчик в ванне, 18 лет…

Став постарше, Уитмен прекратил случайную охоту и перешел к длительным отношениям с Питером Дойлом, трамвайным вагоновожатым, с которым познакомился в 1865 году в Вашингтоне. Дойл был типично уитменов-ским персонажем. «Великолепный, большой, искренний, полнокровный, всегда божественно щедрый, работящий мужик» - вот как описывал его поэт. «Мы как-то сразу сошлись, - говорил Дойл о том вечере, когда они встретились. - Я положил руку ему на колено. Мы все поняли. Он не сбежал до самого конца путешествия, всю обратную дорогу он был со мной. С того дня мы стали наилучшими друзьями». Они оставались друзьями и, по всем признакам, любовниками до 1892 года, то есть до самой смерти Уитмена.

Гомосексуальные отношения, какими бы осторожными и благоразумными они ни были, считались в те времена скандалом, поэтому Уитмену приходилось порой идти на всяческие ухищрения, чтобы их скрыть. Он заменил местоимения в некоторых своих наиболее эротических стихотворениях с «он» на «она», смягчил кое-какие пассажи и даже изъял из более поздних изданий «Листьев травы» целые фрагменты. Упоминая о Питере Дойле в своих записных книжках, он пользовался шифром «16.4» (по инициалам Дойла: «Р» - шестнадцатая буква английского алфавита, a «D» - четвертая). В других местах он писал о Дойле «она». Когда один журналист во время интервью застал

Уитмена врасплох, поинтересовавшись, подразумевает ли идеальная мужская дружба гомосексуальную связь, поэт запаниковал и ляпнул, что у него есть женщина, родившая от него шестерых внебрачных детей. Стоит ли упоминать, что имя и местожительство этой воображаемой дамы так и остались неизвестны.

АВРААМ-ПАМ-ПАМ!

Уитмен был всерьез увлечен Авраамом Линкольном, которого он в 1865 году воспел в стихотворении «О, капитан! Мой капитан!». Во время Гражданской войны, работая санитаром в Вашингтоне, Уитмен часто видел президента и его конную гвардию на улицах города. Судя по сохранившимся описаниям их встреч, поэт считал долговязого политика лакомым кусочком:

«Я ясно видел лицо Авраама Линкольна, темное от загара, с глубокими морщинами и всегда обращенными на меня глазами, в которых заметно выражение глубокой скрытой грусти. Возможно, читателю доводилось видеть подобные физиономии (часто такие бывают у пожилых фермеров, моряков и т. п.), в которых, помимо невзрачности или даже уродства, читаются признаки превосходства, ускользающие, хотя и осязаемые, и делающие живость их лиц почти не поддающейся описанию, как невозможно записать запах природы, или вкус плода, или взволнованный голос, - именно такое лицо у Линкольна, все в нем странно: цвет кожи, морщины, глаза, рот, выражение. В классическом понимании красоты в нем нет ничего красивого, но глазу великого художника в нем открывается ценный образец для наблюдения, пир духа и источник вдохновения».

ТРОГАТЕЛЬНЫЕ МОМЕНТЫ

Предполагаемой склонности Уитмена к онанизму посвящено немало диссертаций. В самом деле, достаточно ознакомиться с его стихотворениями, пестрящими постоянными упоминаниями о прикосновениях (не говоря уж о таких строках, как «Дергая за сосцы моего сердца, пока из них не закаплет»), чтобы сделать вывод: величайший поэт Америки был также и самым увлеченным поклонником самоудовлетворения. Конечно, во времена Уитмена такие вещи обычно именовали «самоосквернением». Мастурбация, или онанизм, считалась прямой дорогой к гомосексуализму. Даже такое светило тогдашней медицины, как Сильвестр Грэм, реформатор науки о питании и создатель грэмовского крекера, отзывался об онанизме как о «худшем из сексуальных отклонений».

ДИКИЙ-ДИКИЙ УАЙЛЬД

Если каким-то двоим по-настоящему великим писателям и суждено было встретиться, то это были Уолт Уитмен и Оскар Уайльд. Две гей-иконы познакомились в январе 1882 года, когда Уайльд навестил Уитмена в Кэмдене, штат Нью-Джерси. Ирландский писатель поведал американскому поэту, как сильно он любит «Листья травы», сборник, который мама часто читала ему в детстве. Уитмен ответил Уайльду поцелуем прямо в губы. Они пили вино из бузины и горячий пунш и беседовали о текущей ситуации в поэзии. Позже Уайльд выслал старику в качестве сувенира свой собственный портрет. Впоследствии, оценивая встречу, оба признавали, что были восхищены и взволнованы. Уитмен описывал Уайльда как «отличного, крупного и симпатичного юношу», а Уайльд хвастался своим друзьям: «Я еще чувствую на своих губах поцелуй Уитмена».

ЧЕРЕП ЧЕРЕПУ РОЗНЬ

Уитмен жил в золотой век френологии, когда считалось, что ум и характер человека определяются физическими параметрами его черепа. Сейчас френология признана лженаукой, однако в XIX веке у нее находилось немало

последователей среди знаменитостей, был в их числе и Уитмен. В 1840-е годы поэт часто посещал френологические дискуссии и выписывал журналы по френологии. В 1849 году он даже предоставил свою голову для «считывания» одному практикующему френологу. Черепушка Уитмена, по словам этого «специалиста», превышала средние размеры, была «чудесно развита» и свидетельствовала о том, что такие показатели, как дружелюбие, сопереживание и самооценка, находятся на высоком уровне. А среди недостатков были названы «леность, склонность к сладострастию… некоторая безрассудность и подвластность животным инстинктам… и при этом переизбыток человеческих качеств». Неудивительно, что Уитмен стал одним из главных поборников этой псевдонауки, ведь она описала его в точности до малейшей черточки.

В ЧАСЫ, СВОБОДНЫЕ ОТ НАПИСАНИЯ СТИХОВ И МЕЧТАНИЙ ОБ ОБОЖАЕМОМ ИМ АВРААМЕ ЛИНКОЛЬНЕ, УОЛТ УИТМЕН ПОДОЛГУ СИДЕЛ В ВАННОЙ, ПЛЕСКАЯСЬ И РАСПЕВАЯ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГИМН «ЗНАМЯ, УСЫПАННОЕ ЗВЕЗДАМИ».

МОЗГОВОЙ ШТУРМ

Девятнадцатое столетие было золотым веком для всяческих шарлатанов и недотеп от науки. Заботясь о прогрессе, Уитмен завещал свой мозг Американскому антропометрическому обществу. Но какой-то неуклюжий лаборант уронил скопище серых клеточек поэта и даже не потрудился подобрать остатки. Мозги вместе с мусором попали в корзину. Когда об этом разошлась молва, на хранилище общества был совершен налет. В итоге коллекция знаменитых мозгов сократилась с двухсот экземпляров до восемнадцати.

Из книги 100 кратких жизнеописаний геев и лесбиянок автора Расселл Пол

Из книги 20 великих бизнесменов. Люди, опередившие свое время автора Апанасик Валерий

Глава IV Императоры семейных развлечений Уолт Дисней и Рэй Крок Уолт Дисней – художник-аниматор, режиссер и продюсер, основатель «империи развлечений» The Walt Disney Company. 19015 декабря в Чикаго (штат Иллинойс, США) родился Уолтер Элайас Дисней. Его мать была домохозяйкой, а отец

Из книги 100 великих поэтов автора Еремин Виктор Николаевич

Уолт Дисней Уолту Диснею удалось превратить мир фантазии, «волшебную страну детства», в многомиллионную индустрию и увлечь своими фильмами не только детей, но и взрослых. Ведь, как он говорил, «взрослые – это просто выросшие дети». В области мультипликации Дисней был

Из книги 100 знаменитых американцев автора Таболкин Дмитрий Владимирович

Уолт Дисней Vs. Рэй Крок В наши дни две империи развлечений – McDonald’s Corporation и The Walt Disney Company – крепко опираются друг на друга для привлечения новых клиентов и увеличения продаж. Во многих странах к «Хэппи мил» – детскому обеду МcDonald’s – неизменно прилагается игрушка из

Из книги Мистика в жизни выдающихся людей автора Лобков Денис

УОЛТ УИТМЕН (1819-1892) Еще при жизни Уитмен стал жупелом гомосексуалистов англоязычного мира. Ныне он считается зачинателем движения за равноправие сексуальных меньшинств. Величайший поэт Америки, он создал всего одну книгу и писал ее всю жизнь.Родился Вальтер Уитмен 31 мая

Из книги автора

ДИСНЕЙ УОЛТ (род. в 1901 г. – ум. в 1966 г.) Выдающийся художник, режиссер, продюсер, создатель целой серии полнометражных мультфильмов, снискавших ему мировую славу. Доктор изящных искусств, обладатель 29 премий «Оскар» и высшей гражданской правительственной награды США –

Из книги автора

УИТМЕН УОЛТ (род. в 1819 г. – ум. в 1892 г.) Поэт, автор книги стихов «Листья травы». В начале XX в. слава американского поэта Уолта Уитмена была поистине огромна. Он, несомненно, повлиял своей образной системой на мировоззрение американцев. Популярен Уитмен был и в России. Его

Когда мать Уолта Уитмена была девочкой лет пятнадцати и жила на родительской ферме, к ней во двор откуда-то пришла индианка, краснокожая женщина, и попросила работы.

Моя мать (повествует Уитмен) с удивлением и
радостью глядела на незнакомку,
Глядела на прелестную свежесть лица, на полные, гибкие
руки и ноги;
Чем дольше глядела моя мать на нее, тем сильнее
влюблялась в нее…

Влюблялась в незнакомую женщину, с которой вряд ли могла даже перекинуться словом, — в женщину из отверженного, угнетенного племени! Мало сказать, что та понравилась ей, показалась привлекательной, милой, нет, в подлиннике так и написано: мать Уитмена влюбилась в нее и влюбилась не на минуту, а на многие годы:

О, моей матери так не хотелось, чтобы она уходила,
Всю неделю она думала о ней, она ждала ее долгие месяцы,
Много лет она вспоминала ее и в летнюю и в
зимнюю пору…

Уитмен настаивает на огромности этого внезапного чувства. Тут не просто приязнь, или симпатия, или спокойная дружественность, тут, как он любил выражаться, «магнитное притяжение» одного человека к другому, — притяжение, которое мы и называем влюбленностью.

Уитмену самому доводилось испытывать это «магнитное притяжение» не раз. Мысленно обращаясь к солдату гражданской войны, только что прибывшему на фронт, он говорит о своей встрече с ним в таком гиперболическом стиле, к какому обычно прибегают одни лишь влюбленные:

…мы глянули друг на друга,
И больше, чем всеми дарами вселенной, ты
одарил меня.

У поэта был особый талант: благоговейно восхищаться людьми, самыми обыкновенными, простыми, открывать в них сокровища мудрости, красоты и величия, — в каком-нибудь мастеровом, плотовщике или грузчике.

Парень правит фургоном (я влюблен в него, хоть
и не знаю его), —

эта строка чрезвычайно типична для Уитмена, и таких строк у него великое множество. Когда, например, изображает он негра, везущего в телеге тяжелую кладь и правящего четверкой коней, — в каждом его слове ощущаешь любование и нежность:

Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он
стоит на телеге, упершись ногой в передок,
Его синяя рубаха открывает широкую шею и
грудь, свободно спускаясь на бедра,
У него спокойный, повелительный взгляд, он заламывает шляпу.
Солнце падает на его усы и курчавые волосы,
падает на его черное, лоснящееся, великолепное тело.
Я гляжу на этого прекрасного гиганта, и влюбляюсь в него,
и не могу удержаться на месте,
Я бегу с его четверкой наравне.

Нужно ли говорить, что с такими признаниями в восторженной и пылкой любви поэт обращался лишь к людям труда:

Я страстно влюблен в растущих на вольном ветру,
В тех, что живут со скотом, дышат океаном или лесом,
В тех… что владеют топорами и молотами и
умеют управлять лошадьми…

Эту свою влюбленность, выходящую далеко за пределы обычных человеческих чувств, Уитмен не раз доводил до читателя при помощи смелых, эксцентрических образов:

Почему многие мужчины и женщины, приближаясь
ко мне, зажигают в крови моей солнце?
Почему, когда они покидают меня, флаги моей
радости никнут?

На основе этого магнитного притяжения одного «простого человека» к другому Уитмен и пытался создать тот культ демократической дружбы, без которого, как он утверждал, будущее счастье всего человечества есть пустая, безнадежная химера. Среди трудового народа ему уже виделись начатки, зародыши этой демократической дружбы, но ему таких начатков было мало. Он хотел, чтобы дружба была столь же огромным, волнующим чувством, как и любовь между мужчиной и женщиной. Непривычному человеку даже как-то странно на первых порах читать его стихи, посвященные дружбе, — столько в них пыла и нежности:

…день, когда я встал на заре, освеженный,
очень здоровый, и, напевая, вдохнул созревшую осень,
И, глянув на запад, увидел луну, как она
исчезала, бледнея при утреннем свете…
И вспомнил, что мой милый, мой друг теперь на
пути ко мне, о, тогда я был счастлив,
И воздух стал слаще, и пища сытнее, и пригожий
день так чудесно прошел.

Такую дружбу-любовь Уолт Уитмен воспевает на многих страницах своей единственной книги стихов, — не только воспевает, но настойчиво требует, чтобы и мы пламенели такой же любовью. Люди, не испытавшие этого чувства, кажутся ему мертвецами:

И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны
свои он идет, завернутый в собственный саван.

Эта любовь должна быть широкой и щедрой. Уитмен всегда презирал мелкотравчатые, скудные чувства: он требовал от себя и от нас, говоря его же словами, «безграничного океана любви»:

Напечатайте имя мое и портрет мой повесьте повыше,
ибо имя мое — это имя того, кто умел так
нежно любить…
Того, кто не песнями своими гордился,
но безграничным в себе океаном любви,
кто из себя изливал его щедро на всех…

В этой океански-безбрежной любви Уитмен видел спасение всего человечества, так как верил, что на ней, как на гранитном фундаменте, будет в свое время утвержден новый демократический строй. Называя себя певцом демократии, Уитмен в сущности возлагал все свои надежды на ту идеальную демократию будущего, которая — он верил — непременно возникнет во всех странах земного шара, именно на основе этой необыкновенной любви одного человека к другому.

К созданию такой демократии будущего, демократии, которую навеки спаяет взаимная дружба-любовь, он звал в своих стихах неустанно:

Вот я сделаю всю сушу неделимой,
Я создам самый великолепный народ из всех,
на какие когда-либо светило солнце,
Я создам дивные магнитные страны,

Вечной любовью товарищей.
Я густо усажу, как деревьями, союзами дружбы все
реки Америки, все прибрежья ее великих озер
и все ее прерии,
Я сделаю, чтобы города было невозможно разнять,
так крепко они обнимут друг друга,
Сплоченные любовью товарищей,
Мужественной любовью товарищей.

Пусть только — так верил поэт — укрепится в народе эта небывалая дружба-любовь, его не победят никакие враги:

Приснился мне город, который нельзя одолеть,
хотя бы напали на него все страны вселенной,
Мне снилось, что это был город Друзей, какого еще
никогда не бывало,
И что превыше всего в этом городе крепкая ценилась
любовь…

Прославляя «демократию будущего», он тем самым прославлял коллективизм, интернационализм, бесклассовое свободное общество. То вселенское содружество людей, которое он пророчески утверждал в своих «Листьях травы», является по самому своему существу основой подлинно коммунистической морали: «Одно будет сердце у шара земного, все человечество будет единый народ».

Можно изобретать превосходные планы переустройства жизни, но все они — по мысли поэта — останутся бесплодными утопиями, если мы раньше всего не внедрим в наши нравы демократической дружбы.

Создавая культ этого экзальтированного, бурного — и, нужно сказать, очень редкого — чувства, Уитмен всей своей жизнью доказал сомневающимся, что оно не мечта, не бесплодная выдумка, а вполне осуществимая реальность. Когда через шесть лет после появления «Листьев травы» началась гражданская война (1861-1865), Уитмен поселился в Вашингтоне, куда доставляли раненых, и ухаживал за ними три года, не боясь ни оспы, ни тифа, среди ежечасных смертей, и жутко читать в его письмах об отрезанных руках и ногах, которые огромными кучами сваливались во дворе под деревом.

«Никогда не забуду той ночи, — пишет один очевидец, — когда я сопровождал Уолта Уитмена при его обходе нашего лазарета. Лазарет был переполнен. Койки пришлось сдвинуть в три ряда. Когда проходил Уолт Уитмен, на всех лицах появлялась улыбка, и, казалось, его присутствие озаряло то место, к которому он подходил.

От койки к койке еле слышным, дрожащим голосом зазывали его больные и раненые. Хватали его за руку, обнимали, встречали глазами. Того он ободрит словом, тому напишет под диктовку письмо, тому даст щепоть табаку или почтовую марку. От иного умирающего выслушивал он поручения к невесте, матери, жене, иного ободрял прощальным поцелуем. В ночь его прихода долго в этих бараках горели огни, и больные беспрестанно кричали ему: «Уолт, Уолт, Уолт, приходи опять!»

И еще раньше, до гражданской войны, он не раз доказывал в повседневном быту, что братское единение людей, принадлежащих к так называемым социальным низам, не было для него пустой декларацией.

В сороковых и пятидесятых годах по бесконечно длинному Бродвею Нью-Йорка проносились большие неуклюжие омнибусы. На козлах восседали быстроглазые весельчаки-кучера. Завидев Уитмена, они дружески здоровались с ним и охотно сажали его рядом с собою. С одним из них как-то случилось несчастье: он свалился с козел и сильно расшибся. Пострадавшего отправили в больницу; его семья осталась бы без хлеба, если бы Уитмен не заменил его на козлах. Два месяца он ездил кучером, с вожжами в руках, по Бродвею и каждую субботу отдавал жене больного всю свою недельную выручку.

Влечение Уитмена к этой самоотверженной демократической дружбе не было ограничено никакими национальными рамками. В том-то и сказывается величие Уитмена, что в ту пору, когда бахвальство, заносчивость перед всеми другими народами были свойственны многим слоям американского общества, он, Уитмен, включил, так сказать, в орбиту своей «магнетической дружбы» и русских, и китайцев, и немцев, отдаленных от него океанами. Они, писал он, говорят на других языках, —

Но мне чудится, что, если б я мог познакомиться
с ними, я бы полюбил их не меньше, чем своих
земляков,
О, я знаю, что мы были бы братьями, мы бы влюбились
друг в друга,
Я знаю, что с ними я был бы счастлив.

Недавно найдены черновые наброски поэта, заготовки для задуманных стихов, и среди них есть листок, где каждая строка — о России. Там же рукою Уитмена записано — английскими буквами — несколько русских слов. «Так как заветнейшая моя мечта, — писал он уже в предсмертные годы в письме к одному русскому, — заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны земного шара теснее и крепче, чем любые договоры и дипломаты, так как подспудная идея моей книги («Листьев травы») — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в конечном итоге, всех народов земли), мне надлежит ликовать, что меня услышат, что со мною войдут в эмоциональный контакт великие народы России».

Вот за эту-то проповедь дружбы народов и чествуют Уитмена с такой благодарной любовью миллионы поборников мирного братства народов. Он для них близкий, родной человек, и, вспоминая его гениальную книгу, так настойчиво зовущую к задушевному единению всех без изъятия наций, населяющих нашу планету, они, как он любил выражаться, отдают ему, своему предтече и другу, «целые горсти сердец».

Поэт беспредельной любви был в то же время поэтом великого гнева. Он меньше всего был похож на тех дряблых и смиренных пацифистов, которые высшей своей добродетелью считают непротивление злу. В его стихах то и дело слышатся взрывы негодования и ненависти. Он грозно клеймил Америку рабовладельцев, политиканов, дельцов:

О страны, о дни, вы задушены безмерной нечестностью,
Вы задавлены, словно высокой горой, грабительством,
ничтожеством, бесстыдством.

В своей статье «Демократические дали» он не раз восставал против порядков тогдашней Америки.

«При беспримерном материальном прогрессе, — писал он, — общество в Штатах искалечено, развращено, полно суеверий и гнило».

Но он верил, что обличаемое им зло преходяще, что демократия сама искоренит это зло в процессе своего дальнейшего роста. Прибегая к своим любимым метафорам, он множество раз повторял, что уродства и пороки окружавшей его действительности есть нечто внешнее по отношению к демократии, нечто такое, что нисколько не связано с ее существом.

«Это всего лишь недолговечный сорняк, который никогда не заглушит колосящейся нивы», это «морские отбросы», которые «всегда на виду, на поверхности». «Лишь бы самая вода была глубока и прозрачна. Лишь бы одежда была сшита из добротной материи: ей не повредят никакие позументы и нашивки, никакая наружная мишура; ей вовеки не будет сносу».

Эта-то незыблемая вера поэта в духовные силы народа и лежала в основе его оптимизма. «Я не хнычу слюнявым хныком, которым хнычет теперь весь мир, — повторяет он в «Листьях травы».

Конечно, в его политическом оптимизме очень многое для нас неприемлемо. Жизнь давно опровергла его убеждение, будто имманентное движение истории само по себе обеспечит демократии Штатов победу над темными силами, которые он обличал. Действительность сурово разрушила многие иллюзии Уитмена. То, что он считал демократией, слишком часто превращалось в плутократию. И нельзя же забыть, что под прикрытием демократического братства и равенства буквально на глазах у поэта возникла Америка банков, миллиардеров и трестов.

Но стоит ли распространяться об этих заблуждениях Уитмена, ныне очевидных для всякого? Ведь не ими определяется его гениальное творчество. Сила великих поэтов не в их заблуждениях, обусловленных средой и эпохой, а в той драгоценной человеческой правде, которую несут они в мир. В лучших своих произведениях Уитмен вышел далеко за пределы своих предрассудков, уже опровергнутых всем ходом истории, и явил себя верным союзником тех, кто составляет авангард человечества.

Пусть его иллюзии начисто развеяны жизнью, его стихи, порожденные ими, бессмертны. Уже десятое поколение читателей чаруют они — и воспитывают — своей поэтической мощью и высоким благородством своего гуманизма. Этот гуманизм, как воздух, заполняет собой всю его книгу.

Помню, как в юности, когда я только знакомился с Уитменом, поразили меня — именно своим гуманизмом — его гениальные строки о затравленном негре. Прочие поэты изображали угнетаемых негров, как сердобольные и все же посторонние зрители. Но Уитмен никогда не посторонний, если речь идет о страдающих людях. Здесь, в этих стихах, он переживает последовательно — этап за этапом — все мучения негра, как собственные, а вместе с ним переживаем их и мы:

Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега,
пал на плетень отдышаться…
Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь
ногами,
Вся преисподняя следом за мною, щелкают, щелкают
выстрелы.
Я за плетень ухватился, мои струпья содраны,
кровь сочится и каплет,
Я падаю на камни в бурьян,
Лошади там заупрямились, верховые кричат,
понукают их,
Уши мои — как две раны от этого крика,
И вот меня бьют с размаха
по голове кнутовищами.

Стихи дают физическое ощущение боли: читаешь, и кажется, будто затравили тебя, будто тебя самого бьют по голове кнутовищами, —

И сердце, обливаясь кровью,
Чужою скорбию болит, —

как сказал наш великий Некрасов в том самом году, когда было написано это стихотворение Уитмена. Чудотворною властью искусства Уитмену удалось в этом стихотворении о негре заразить своей любовью и нас. Он не то чтобы жалел страдающих, не то чтобы плакал над их горькой судьбой — этого ему было мало! — он сам превращался в них, чтобы сделать их страдания своими: «Я — этот загнанный раб».

«Во всех людях я вижу себя» — для Уитмена это не фраза, а живое подлинное чувство, которое он с лаконической четкостью выразил в такой изумительной формуле:

У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь
тогда раненым.

Строка эта написана им в 1855 году, — ровно сто лет назад, но она звучит как сегодняшняя, потому что все передовое искусство, борющееся за права угнетенных, зиждется на такой самозабвенной любви к человеку. Выйти за пределы своего замкнутого, узкого я и пережить чужую боль как свою — здесь, по Уитмену, величайший эстетический принцип, какой только знает искусство. Доведи свое со-переживание, со-чувствие до полного слияния с другим человеком, преобразись в него творческим усилием, и ты создашь такие произведения искусства, которые заставят людей —

…бесноваться, рыдать, ненавидеть и жаждать, как ты… — такова была эстетика Уитмена.

Подобные со-переживания особенно часты в его поэме «Песня о себе»:

И с каждым холерным больным, который сейчас умрет,
я лежу и умираю заодно,
Лицо мое стало серым, как пепел, жилы мои вздулись
узлами, люди убегают от меня.

Таким образом, «Песня о себе» оказалась у него «Песней о многих других». Поэт буквально на каждой странице перевоплощается в любого из своих персонажей. В той же «Песне о себе» мы читаем:

Я раздавленный пожарный, у меня сломаны ребра,
Я был погребен под грудою рухнувших стен.

И выше чуть ли не на той же странице:

Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех
отверженных,
Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека…
К каждому мятежнику, которого гонят в тюрьму в
кандалах, я прикован рука к руке и шагаю
с ним рядом.

Здесь краеугольный камень уитменской эстетики. Многими своими чертами она, как мы видим, в высшей степени родственна нашей, ибо в русском искусстве эстетика всегда существовала в живом сочетании с этикой. Недаром поэзия Уитмена встретила такое горячее признание в России задолго до того, как ее окончательно признали в Америке. Нам, русским, слышится что-то родное в таких, например, эстетических заповедях американского барда: «Чтобы создать поэму, ты должен создать себя; усовершенствуй свою духовную личность, — и ты усовершенствуешь свой стиль». Русской литературной традиции не могут быть чуждыми хотя бы такие наставления поэта, обращенные им к себе самому: «Люби землю, солнце, животных, презирай имущество… отдавай другим и свой труд и свой заработок… ненавидь угнетателей; не кланяйся никому и ничему, — и самое тело твое станет великой поэмой, и даже молчащие губы будут у тебя красноречивы».

Характерно, что И. Е. Репин именно тогда и почувствовал влечение к творчеству Уитмена, когда я перевел ему эти чудесные строки. Здесь русский художник учуял свое. Другие стороны многосложной поэзии американского барда не вызывали в Репине особых симпатий, но эти он тогда же прославил в статье, где писал о «грандиозном значении Уитмена» как поэта «соборности, содружества, любви».

Репину было особенно дорого то, что Уитмен не придавал ни малейшей цены «косметическим» прикрасам поэзии, дешевому щегольству внешней формой, прикрывающей пустоту содержания.

«Пойми, — говорил Уитмен, обращаясь к себе, и эта мысль была особенно сочувственно воспринята Репиным, — пойми, что в твоих писаниях не может быть ни единой черты, которой не было бы в тебе же самом. Если ты злой или пошлый, это не укроется от них. Если ты любишь, чтобы во время обеда за стулом у тебя стоял лакей, это скажется в твоих произведениях. Если ты брюзга или завистник… или низменно смотришь на женщин, это скажется даже в твоих умолчаниях, даже в том, чего ты не напишешь. Нет такой уловки, такого приема, такого рецепта, чтобы скрыть от твоих писаний хоть какой-нибудь изъян твоей личности».

Не только Репин, но и Гоголь, и Александр Иванов, и Толстой, и Чехов, и Горький и другие русские национальные гении всем своим жизненным подвигом подтверждают эти вещие слова.

В необъятной литературе о Уитмене существует немало исследований, посвященных художественной форме его «Листьев травы». Теперь уже никто не назовет эту форму «беспомощной», «неумелой», «сумбурной», никто не дерзнет обозвать его стихи «какофонией», как не раз обзывали их при жизни поэта, особенно в первые годы, вскоре после их появления в печати. Теперь исследователи наглядно показывают, при помощи параллельных цитат, какие строки Уитмена по своему построению приближаются к библии, какие к поэмам Оссиана, какие к старому индейскому фольклору, причем все эти сопоставления зачастую полны произвольных натяжек, сильно затемняющих дело. Сам Уолт Уитмен считал свою поэзию «поэзией будущего» и во всех своих литературных манифестах любил заявлять — как это свойственно многим новаторам, — будто традиционные формы поэзии уже изжили себя, обветшали и будто их необходимо сдать в архив, заменив той формой, которая ныне называется уитменской. Эту форму, по его убеждению, внушила ему демократия. Комментируя «Листья травы», он не раз повторял, что поэзия прежнего времени, при всех своих высоких достоинствах, уже пройденный этап нашей культуры, так как она почти всегда составляла усладу привилегированных классов:

Прочь эти старые песни!
Эти романы и драмы о чужестранных дворах,
Эти любовные стансы, облитые патокой рифмы, эти
интриги и амуры бездельников,
Годные лишь для балов, где ночные танцоры шаркают
подошвами под музыку.

«Патока рифм» казалась ему слишком слащавой для «атлетических» масс. «Куда нам эти мелкие штучки, сделанные дряблыми пальцами?» — говорил он о современной ему американской поэзии. Безбоязненно вводя в свои стихи уличную, разговорную, прозаическую газетную речь, он в данном случае совершал то же самое, что при других обстоятельствах, в другой социальной среде совершал тогда же, накануне шестидесятых годов, наш Некрасов. В борьбе за демократизацию поэтических форм Некрасов тоже демонстративно восставал против «сладкострунной» поэзии салонных эстетов.

И при всем том стихотворения Некрасова служат лучшим опровержением теории Уитмена, будто поэзия демократических масс непременно должна отказаться от «патоки рифм», от канонической ритмики и воздействовать на читателя лишь тем свободным стихом, каким написаны «Листья травы». И не только Некрасов, а вся наша советская поэзия свидетельствует, что демократизация литературного стиля отнюдь не связана с отказом от установленной веками системы созвучий и ритмов.

Теория Уитмена и здесь была опровергнута жизнью. Оказалось, что передовая демократия отнюдь не привержена к какой-нибудь единственной демократической форме, а пользуется для своих собственных надобностей всем арсеналом разнообразнейших форм, полученных ею в наследство от старой культуры. Но разве творчество Уитмена нуждается в том, чтоб автор защищал его своими теориями? Разве оно не сильнее его теоретических схем? Разве не говорит оно само за себя? В лучших произведениях поэта его «уитменский стих», лишенный созвучий и правильных ритмов, достигает такой действенной силы, что кому же придет в голову требовать, чтобы Уитмен выражал свои чувства и мысли в каких-нибудь других поэтических формах!

Свой белый стих, — казалось бы, такой монотонный, — Уитмен сделал податливым, гибким, чудесно приспособленным для ритмического выражения каждой мысли и каждой эмоции. Хотя его ритмика на поверхностный взгляд кажется примитивной и бедной, в действительности она отличается необыкновенным богатством эмоциональных оттенков. Напомню хотя бы стихотворение «Любовная ласка орлов», где буквально каждая строка живет своим собственным ритмом, наиболее соответствующим ее содержанию. Темпы отрывистых и быстрых движений сменяются здесь медлительными темпами любовной истомы, и в самой последней строке дается великолепный ритмический рисунок разъединения, разрыва двуединой «кружащейся массы»:

Он своим,
и она своим
раздельным путем.

Об этой раздельности Уитмен не только повествует в стихах, он изображает ее с помощью ритма. И как не похож ритмический рисунок этих строк, — такой разнообразный, ежеминутно меняющийся, — на устойчивый ритм его стихотворения «Тебе», которое изобилием синтаксически параллельных стихов напоминает речевую манеру восточных пророков:

Ни у кого нет таких дарований, которых бы не было
и у тебя,
Ни такой красоты, ни такой доброты, какие есть
у тебя,
Ни дерзания такого, ни терпения такого, какие есть
у тебя,
И какие других наслаждения ждут, такие же ждут
и тебя.
Я никому ничего не дам, если ровно столько же
не дам и тебе,
Никого, даже бога, я песней моей не прославлю, если
я не прославлю тебя.
Кто бы ты ни был! иди напролом и требуй!
Эта пышность Востока и Запада — безделица рядом
с тобой,
Эти равнины безмерные и эти реки безбрежные —
безмерен, безбрежен и ты, как они,
Эти неистовства, бури, стихии, иллюзии смерти, — ты
тот, кто над ними владыка,
Ты по праву владыка над Природой, над болью, над
страстью, над стихией, над смертью.

И таких примеров разнообразия уитменской ритмики можно привести очень много. Только тем читателям представляются они монотонными, у кого нет слуха для поэзии. Напомню хотя бы его стихи о Линкольне («Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень»). Всей своей ритмической фактурой они резко отличаются от тех, которые я цитировал выше. Это реквием, сыгранный на грандиозном органе, и невозможно понять, каким изумительным способом Уитмену удалось добиться того, чтобы его якобы «неповоротливые», «неуклюжие» строки ритмически изображали рыдания. Чем дальше, тем явственнее слышится в их ритмике радостная победа над болью, постепенное преображение скорби в широкий вселенский восторг.

Столь же музыкальна и композиция этой поэмы, основанная на чередовании трех лейтмотивов, которые, то появляясь, то исчезая опять, создают сложный и своеобразный музыкальный узор.

В этом произведении, вызванном трагической смертью Линкольна, Уитмен меньше всего говорит о покойном президенте. Хотя он преклонялся перед этим большим человеком, чтил его память до конца своих дней, но здесь, в поэме, посвященной ему, он ни разу не вспоминает умершего, как отдельную личность с такими-то и такими-то индивидуальными качествами. Линкольн для него вообще-человек, один из миллионов других. Он прямо говорит в своей поэме, обращаясь к гробу президента: Не только тебе, не тебе одному, —
Цветы и зеленые ветки я всем приношу гробам…
Много я ломаю, ломаю лиловых ветвей,
И полной охапкой несу их тебе, и высыплю их на тебя, —
На тебя и на все твои гробы, о смерть.

Глядя на этот единственный гроб, он видит за ним мириады других; эта единичная смерть для него заслоняется всеми другими смертями, какие только знало человечество с незапамятно древних времен:

Ты милая и ласковая смерть,
Струясь вокруг мира, ты, ясная, приходишь, приходишь,
Днем и ночью к каждому, ко всем!
Раньше или позже, нежная смерть!

Смерть для Уитмена не катастрофа, не злая случайность, а планомерный, благодетельный факт, вполне соответствующий гармонически-мудрым законам вселенной. Мысль о собственной смерти не вызывает в нем того леденящего ужаса, какой она вызывала в умах у людей, оторванных от общечеловеческих дел и ставящих превыше всего свое я. Жизнеутверждающий поэт-оптимист не склонен к тем кладбищенским стонам и воплям, какими так часто бывала до краев переполнена упадочническая поэзия его современников.

Такое отношение к смерти очень характерно для широты его мыслей и чувств. Помню, при первом знакомстве с Уитменом она поразила меня больше всего. Вообще если бы нужно было в двух-трех словах обозначить основное, центральное качество Уитмена, которым он отличается от всякого другого поэта, которое составляет самую суть его личности, источник его вдохновений и величайших литературных побед, я сказал бы, что его главная сила — в необыкновенно живом и конкретном, никогда не исчезающем чувстве беспредельной широты мироздания.

В той или иной степени это чувство присуще каждому. Человек живет в своем узком быту и вдруг на минуту вспомнит, что он окружен мириадами солнц, что наша земля лишь пылинка в вечно струящемся потоке небесных светил, что миллиарды километров и миллионы веков окружают его жизнь во всемирном пространстве. Но вспомнит и забудет и снова вернется к более привычным масштабам.

Уолт Уитмен носил это чувство всегда. Я не знаю другого поэта, который до такой степени был бы проникнут ощущением астрономической бесконечности времен и пространств. Никакого мистицизма тут не было. Это было живое, реальное чувство, внушенное ему гигантским завоеванием наук — и раньше всего астрономии. Любого человека, любую самую малую вещь он видел, так сказать, на фоне «межзвездных просторов». На этом же фоне он воспринимал и себя самого:

Я лишь точка, лишь атом в плавучей пустыне миров…

Характерна его любовь к огромным астрономическим цифрам:

Триллионы весен и зим мы уже давно истощили,
Но в запасе у нас есть еще триллионы и еще триллионы…

Миллионы солнц в запасе у нас…

Эта минута — она добралась до меня после миллиарда
других, лучше ее нет ничего…

Для таких «астрономических умов», которые измеряют все окружающее миллиардами миль и миллионами лет, особенно ясна и ощутительна мгновенность, изменчивость вещей и явлений:

Цветы, что у нас на шляпе, — порождение тысячелетий…

Тем дороже ему эти цветы, что он осязательно чувствует, какие безмерности в них воплотились.

Сознавая и себя вовлеченным в этот вечный круговорот вещества, он ощущает у себя за спиной бесконечную вереницу доисторических предков, начиная с простейшей амебы:

Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня…
Вихри миров, кружась, носили мою колыбель…
Сами звезды уступали мне место…
Покуда я не вышел из матери, поколения направляли
мой путь,
Мой зародыш в веках не ленился.
Ничто не могло задержать его…

Во всех подобных стихах о миллионах веков и межзвездных просторах реакционные истолкователи Уитмена готовы усмотреть метафизику. Уитмен для них «тайновидец», глянувший «из времени в вечность». Они причисляют его к «экстатическим душам», которые якобы «вышли за грани обычного сознания» и «постигли мир в религиозном аспекте». К сожалению, сам Уитмен, как мы ниже увидим, некоторыми своими стихами дал повод для таких кривотолков. Но те стихи, которые я здесь привожу, не имеют никакого отношения к мистике и враждебны ей по самому своему существу. Все они проникнуты насквозь материалистическим восприятием мира. Лишь на этой материалистической основе могло возникнуть у поэта живое чувство вечного круговорота материи и беспредельной огромности нашей вселенной. Не забудем, что почти все эти стихотворения написаны в середине XIX века, когда — здесь я пользуюсь терминологией Писарева — на мировоззрение «мыслящих реалистов» Старого и Нового Света стали властно влиять новейшие открытия геологии, биохимии, палеонтологии и других естественных наук, переживавших тогда бурный расцвет. Именно в эту эпоху естественные науки выдвинули и обосновали закон эволюции как единственный всеобъемлющий принцип научного постижения мира. Уитмен не мог не найти в эволюционных теориях опоры для своих космических чувств.

Вообще по идейному своему содержанию эти стихотворения Уитмена близки нашим шестидесятым годам. И так как естественные науки той великой эпохи открыли человеку колоссально расширенный космос, Уолт Уитмен стал одним из первых певцов этого нового космоса:

Ура позитивным наукам! Да здравствует точное знание!
Этот — математик, тот — геолог, тот работает скальпелем.
Джентльмены, вам первый поклон и почет.

Его поэма «Этот перегной» есть подлинно научная поэма, где эмоционально пережита и прочувствована химическая трансформация материи. Если бы те ученые, которые повествовали о ней в своих книгах, — хотя бы Юстус Либих, автор «Химических писем», и Яков Молешотт, автор «Круговорота жизни», столь популярные в России шестидесятых годов, были одарены поэтическим даром, они написали бы эту поэму именно так, как она написана Уитменом.

В этой поэме он говорит о миллионах умерших людей, для которых в течение тысячелетий земля является всепожирающим кладбищем:

Как же ты отделалась от этих трупов, земля?
От этих пьяниц и жирных обжор, умиравших из рода в род?..
Вот я проведу борозду моим плугом, я глубоко
войду в землю лопатой и переверну верхний пласт,
И под ним, я уверен, окажется смрадное мясо…
Вглядитесь же в эту землю! рассмотрите ее хорошо!
Может быть, каждая крупинка земли была когда-то
частицей больного, — и все же смотрите!
Прерии покрыты весенней травой,
И бесшумными взрывами всходят бобы на грядах,
И нежные копья лука пронзают воздух,
И каждая ветка яблони усеяна гроздьями почек…
И горда и невинна летняя зелень над этими пластами
покойников.
Какая химия!

Когда читаешь подобные стихотворения Уитмена, ясно видишь, что те самые книги, которые оказали такое большое влияние на идеологию наших «мыслящих реалистов» шестидесятых годов, были достаточно близко известны автору «Листьев травы».

Идеи этой позитивистской доктрины пятидесятых-шестидесятых годов он перевел в область живых ощущений, часто поднимая их до высоких экстазов. Это выходило у него совершенно естественно, ибо «широкие мысли пространства и времени» были с юности органически присущи ему.

Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки,
Если бы я и вы, и все миры, сколько есть, и все, что на них
и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей
туманности, это была бы безделица при нашем долгом пути,
Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас,
И отсюда пошли бы дальше, все дальше и дальше.

Несколько квадрильонов веков, несколько октильонов
кубических миль не задержат этой минуты, не заставят ее
торопиться;
Они — только часть, и все — только часть.

Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали.
Считай, сколько хочешь, неисчислимы года.

То, в чем всевозможные любители прозрений «экстатических душ» в «запредельный» мистический мир объявляли «тайновидением», является на самом-то деле глубоко прочувствованной поэтизацией истин небесной механики.

Но здесь же необходимо отметить, что, как уже было сказано выше, наряду с этими стихами, основанными на материалистическом мировоззрении пятидесятых-шестидесятых годов, у поэта есть и такие стихи, которые находятся в резком противоречии с ними.

На некоторых страницах Уолт Уитмен встает перед нами как спиритуалист, утверждающий «духовное начало» основой телесного. Порою он делает бесплодные попытки примирить материализм с идеалистическим восприятием мира.

Он сам хорошо сознавал эту противоречивость своего мировоззрения и порою даже бравировал ею. «По-твоему, я противоречу себе?» — спрашивает он в одном стихотворении и тут же отвечает с вызывающей смелостью:

Ну, что же, значит, я противоречу себе.
(Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей.)

Эта его «многоликость» сказывалась в его поэзии не раз. Выступив, например, бесстрашным борцом против губительных порядков окружающей жизни, он тут же заявляет о своем примирении с ними.

Я не только поэт добра, я не прочь быть
поэтом зла…
Что это там болтают о добре и о зле?
Зло меня движет вперед, и добро меня движет
вперед, я стою равнодушный,
Поступь моя не такая, как у того, кто находит
изъяны или отвергает хоть что-нибудь в мире.

Такое стремление Уитмена вместить в себе «множество разных людей» не нашло сочувственного отклика в массах, к которым обращена его книга. Уитмен, как примиритель непримиримых идей, остался передовому человечеству чужд, и оно предпочло игнорировать его далекие от жизни концепции, в сущности враждебные самому же поэту. Оно знает, что подлинный Уитмен не здесь, и не здесь источники его дарования. Это видно уже из того, что все его стихи, повествующие о «прозрениях в нездешнее», слабы, схематичны, имеют чисто декларативный характер. Всякий раз, когда он пытается утвердить свои спиритуалистические идеи в поэзии, вдохновение изменяет ему. Но его гимны революционным бойцам, его преданность угнетенным народам, его любовь к простому человеку, которого он превознес «над всеми богами, богачами и деспотами», его преклонение перед победоносной борьбой человечества с грозными силами природы, его проклятия владычеству денег — все это роднит его с трудовыми массами всех континентов. Тот Уитмен, который выступает борцом за торжество человечности, за мир всего мира, за крепкую сплоченность людей и народов, есть для миллионов читателей воистину великий поэт, завоевавший себе вечную славу в потомстве. Недаром Илья Ефимович Репин, в своей краткой статье о нем, отметил в его поэзии эту черту как центральную. Суммируя в двух словах главное содержание поэзии Уитмена, наш великий национальный художник вместил его в краткую формулу: «Мир — миру», словно предвидя, что в наше время она станет лозунгом всего человечества. «Мир — миру» — здесь действительно квинтэссенция поэзии Уитмена, и можно не сомневаться, что, живи он теперь, он, величавый, стариковски красивый, с длинной седой бородой, взошел бы на высокую трибуну мирного конгресса и, встреченный ураганной овацией, обратился бы к народам с тем же призывом, с каким он обращался к ним еще в 1871 году, и этот призыв прозвучал бы жгучей современностью:

Довольно твердить о войне! да и самую войну — долой!
Чтобы мой ужаснувшийся взор больше никогда не видал
почернелых, исковерканных трупов!
Долой этот разнуздавшийся ад, этот кровавый наскок,
словно мы не люди, а тигры.
Если воевать — так за победу труда!
Будьте нашей доблестной армией вы, инженеры и техники,
И пусть развеваются ваши знамена под тихим и ласковым
ветром.

Корней Чуковский